Вприпрыжку, кутаясь в шинель, домчался он до крыльца, грузно протопал по трем нижним ступенькам, когда вдруг ахнуло снизу в землю раз и второй. Сознавать себя он смог только несколько минут спустя, сидя прямо под крыльцом и тряся головой, словно замотанной в грязную вонючую вату. Дымом и окалиной воняла вата, и не сразу Влад смог понять, допустить в голову мысль, что запах связан как-то с пылающим вдалеке утесом, возникшим чуть ближе, чем стояла прежняя гряда. По склону уже струились потоки мерцающей жижи.

Лава, припомнил Влад. Это лава. А вон те мелкие соринки…

Первые лавовые бомбы рухнули между корпусами, взрываясь не хуже артиллерийских снарядов.

И почти сразу же анестезия сошла на нет. Тамара же там, закричал кто-то слишком близко, и внутри лопнула странная жилка, и Влад рывком осознал, что больше не боится, не сможет бояться. Как странно: так жутко казалось выполнить прямой приказ, так не хотелось, а когда случилось — просто невероятное облегчение вышло, уродливое, косолапое… и все же. И не осталось страха. Вот прямо сейчас, если получится выжить, бросит все к такой-то бабушке и двинет в столицу, в Рязань, в саму Академию, где расскажет бородатым мудрецам, как выглядит на практике их великое дело и чем, по его мнению, кончится, а там…

Это была поэзия, эпическая, тяжеловесная, пронзительная поэзия — такое отсутствие страха. Это был чистый тысячеградусный спирт. Мертвая вода, что исцеляет любые повреждения.

А потом позади скрипнула дверь, и тоненько, облегченно закричала женщина. Это — жестоким, садистским чудом — была Тамара, живая и напуганная.

И Влад бросился к ней.

И вновь был страх, и страх был жизнь.

3

Судно движется вдоль среза событий стремительно и напористо. Иначе тут нельзя: того и гляди, свалишь на внешнюю или внутреннюю сторону, а ни там, ни тут нас не ждут. Если верить дневникам нашего отца, то из среза можно выпасть даже туда, где мир никогда не страгивался с орбиты лет и сохраняет дискообразную форму. Или наоборот — туда, где уже все окончательно случилось.

Даже не знаю, что было бы хуже.

Впрочем, Талек нынче трезвый и отдохнувший, потому лучшего буревого нам и искать не надо. Он успевает оттолкнуть непонятные громады железных кораблей-ледоколов, ухитряется отпугнуть морских змеев и обдурить невыспавшихся Древних, предчувствующих неладное. Напевает нечто совершенно мрачное, про маму, которая-де, пусть услышит и пусть придет, и мне упорно мерещится нечто запредельно хтоническое в песенке, развлекающей нынешних ребятишек.

Слишком уж устал, видимо.

Плохо то, что на высокой скорости мы можем проскочить мимо других обывателей среза — или непрошеных гостей.

Котька плавает в воздухе, торопливо вычисляя что-то сугубо свое и морщась от ощущения этого самого воздуха на чувствительных полосах вдоль боков. Он у нас рыбка-воздушник, спец по части работы с водами и первый матершинник. Прямо сейчас, покрывая бумагу цифрами, Котька изощренно кроет заморских умельцев, судя по всему, сподобившихся исхреначить из флогистоновых вливаний нечто эпохальное и потрясающее в местности под названием Йеллоустон. Того, что я разбираю, как раз хватает, чтобы испугаться до упору.

Максимка старательно держит ладошки возле ушей. Молодец.

Нужно соблюдать приличия, ведь так?

Даже если нас — всех нас, идущих на данном судне к неведомому итогу, — по-хорошему и вовсе не бывает.

***

Это случилось очень давно, говорил Влад. Не началось, Тамарчик, а именно что случилось. Потому что Архимед и Пифагор как раз и заложили основу, на которой поднялась Академия. Не зря же на знаменах их рисовали в самом начале, помнишь?

Тамара не помнила, она не шибко интересовалась историей, тем более такой перевранной сто тыщ раз, как история революции. Не только истинной, Научно-технической, но и всех, выдуманных, дабы замести ее следы. Тамару интересовали другие вещи, в Воронеже они и уцелели-то благодаря тому интересу и холодному пронзительному чутью: прыгнули в полуторку и отправились подальше от вокзала примерно за полчаса до начала облавы, в которую угодили тысячи старородцев.

Влад и не ждал от нее внимания, он говорил-то лишь потому, что перекладывал, переставлял местами в голове какие-то разрозненные правды и полуправды, факты и версии. Снова и снова, оплачивая билеты, и покупая ту мохеровую шаль на рыночке, и даже во сне… нет, особенно во сне.

Ну вот, говорил он, так и решилось: построить свой мир. По стройным формулам и просчитанным орбитам. Без теплорода. Без хрустальных небес. Разрушить замшелые догматы. Ага, кивала Тамара, разрушить, оно завсегда, как же ж. И как? Влад усмехался пепельной выцветшей улыбкой: как и предполагалось всякими ретроградами и пораженцами, мир тут же стал замерзать без флогистонового слоя. Этого и ждали, потому сразу же закачивали теплород под землю, чтобы решить проблему, создав источник внутреннего тепла. Тамара скучнела, вспоминая, чем обернулся этот проект. А вот что начнет рушиться свод… Влад замолкал и прятал глаза. Не ждали, догадывалась Тамара. Ну а как иначе? Убрать подпорку и ждать, что…

Считалось, что он растворится в воздухе, сам, один-единственный раз буркнул Влад и больше не поддавался на уговоры рассказать про небо. Только и добавил: у меня вот в Питере тоже были братья и сестры, Тамар. Мне ничуть не легче. И все равно казалось, что врет и себе, и ей.

Все вокруг нестерпимо провоняло ложью. Тихоновым, так это определил для себя Влад: Тихоновым. Полярным, мать его за ногу, сиянием. Вулканом, который чуть позже стал неотвратимо сползать за срез событий, утаскивая всю базу, и Алмазовым, который сумел вывернуться из-под санкций Академии наук, списав промашку с огромным флогистонохранилищем, отправившимся вовнутрь мира, на погрешности Морозова-старшего. Афишами, не везде еще ободранными и беспомощно выдающими годовые, да что там — недельные кольца недавних событий: борьбу большой и малой Академий, историю всех трех лженаук и заговора аспирантов-вредителей, изложенные в пьесах разной степени доступности и достоверности, а чаще попросту в водевилях и мюзиклах. Газетами, заголовки которых тухлой водой смыкались над малейшей тенью правды, не позволяя судить уже ни о ходе войны, ни о человеческих потерях, ни даже об истинной судьбе значительных городов.

— Что пишут? — спросила Тамара, размешивая чай в стакане и разглядывая тесную привокзальную площадь через просторное окно.

— Рапортуют о жизни в Москве, — машинально ответил Влад, не в силах ни убрать руки от лживой бумаги, пахнувшей типографией, ни перевернуть страницу. — Столица впереди всей страны по электрификации… Успехи в переоборудовании заводов. Полная ликвидация безграмотности. Много чего так-то.

Пройдет немного времени — и руины действительно расчистят, зачарованно думал он. И тогда — что? Опять заселят, как о том пишут? Но зачем? Хотелось протереть несуществующие очки и смахнуть, как пыльную паутину, искаженный и завиральный мир победившего прогресса, частокол подлогов и фальшивок, в котором цинично выглядывала оловянным глазом дикая крупинка правды. В Москве, к примеру, и впрямь не осталось ни одного неграмотного после падения гигантского куска неба, так по сию пору и возвышавшегося подобно айсбергу. Академия деловито и споро устроила там трудовые лагеря для старородцев, однако Влад успел уже достаточно насмотреться на последствия разнообразных научных разработок, чтобы верить в описываемые успехи.

Тамара перегнулась через стол и цепко взялась пальцами за запястье Влада. Он вопросительно глянул на побледневшее лицо девушки и посмотрел на площадь.

За пыльными широкими окнами началось непонятное движение. Выехали три крытых грузовика, из них посыпались на мостовую одетые вразнобой, но все не по погоде люди. Оглядывались, оправляли одежду, ощупывали себя и друг дружку. Влад почувствовал, как холодеют скулы от паршивого предчувствия. Из кабин упруго выскакивали ликбезы с винтовками, оцепляли небольшой гурт людей, указывали руками на здание вокзала, жадно дымили, то и дело поглядывая куда-то в небо.