“Снег сошёл – заборы, лавки…” Снег сошёл – заборы, лавки Вон из глины, вкривь и вкось: Не выносит стылой давки То, что врыли на авось. И что вкопано на славу, Не бежит хромой судьбы: Как беспомощные травы, Гнутся дюжие столбы. Лишь, пожалуй, на погосте Нет надёжней глубины: Из земли не лезут кости — Только надписи видны. “В недетской страсти третий лишний…” В недетской страсти третий лишний, Стою, горюющий подросток, И жадно рву ночные вишни Под фонарём в селе Покровском. А где-то в городе далёком Свернулась девочка в калачик, Ей невозможно одиноко, Она в подушку слёзы прячет. Ей суждено моей любовью Стать посреди февральской вьюги, Но впереди у нас обоих Ещё пятнадцать лет разлуки. “Просыпаешься: дождик. А ты…” Просыпаешься: дождик. А ты Никуда, в общем, не собирался. Обвалилась на пол мошкара вся, А в сенях фонареют коты. Греешь чаю – чтоб стало тепло. И признав, что немного обидно, Прилипаешь к окошку – где видно Свет заплаканный через стекло. “Глядя в бинокль на переливающуюся звезду…” Глядя в бинокль на переливающуюся звезду, Я ждал дня, чтобы снова сбежать с пацанами За гаражи и железную дорогу – где, как цунами, Песчаный обрыв. И сосны. И до сих пор жду — Не то вспоминая, не то придумывая слова, Которые так явственно и невероятно Говорила вылезшая из облаков огромная голова, Говорила громко и непонятно. “Птичка еле видная летит…” Птичка еле видная летит В вышине, как пулька из рогатки. Ей, как пульке, не упасть обратно, У неё такой на землю вид! А у нас – апрельские ручьи, Наперегонки несутся спички, И шумит за лесом электричка, И копёр настойчиво стучит В бездну, с девяти и до пяти… Достучится. Свистнет электричка. Птичка улетит, утонет спичка. Пулька упадёт – но не найти. “Так всё обыденно и просто…” Так всё обыденно и просто — Деревья, мокрая трава, И в анорачке не по росту Ты руки прячешь в рукава. А сапоги – с тремя носками, Под капюшоном красный нос. И мы шагаем с туесками За земляникой под откос. Гроза, огромная, как остров, За горизонт, гремя, ползёт… Так всё обыденно и просто — И так невероятно всё. “Над полусном заныл комар…” Над полусном заныл комар — Надсадный знак начала лета! — И так обрадовало это: Я разметался, как кальмар, И звал: «О, вестница тепла, Цеди меня, младая самка!» — И выгибалась наизнанку Моя рубиновая мгла… А с утренним кукареку, Объятый солнечным пространством, Я к насекомому подкрался — И припечатал к потолку. “Поедем в деревню…” «Поедем в деревню, Поможем хоть бабке: Подрежем деревья, Потяпаем грядки, Нельзя же всё лето Просиживать в чатах, Порадуем деда, Покажем внучаток!» Вот так и сказали Родители Тане, Боясь на вокзале Девичьих рыданий. Но Таня спокойна И радостна даже, Проворной рукою Пакует поклажу: Ведь, помнится, был там, У клуба на танцах, Громила и дылда, С глазами испанца! Ещё – у соседей Племянник поджарый, На велосипеде, На всякий пожарный. “Здесь неразличимо дно колодца…” Здесь неразличимо дно колодца И хрустят ракушки на зубах, Южное безоблачное солнце Вялит падаль кошек и собак. Не дыша проходишь, как андроид, К улице, где дом твой и твой сад — И стекает с крыши рубероид, И цветы безумные стоят! Южная элегия На лавочке у МСО, Где завершался моцион Пацанский наш – под фонарём Два алкаша сидят втроём. Они кивают пустоте — Ушедшей то ли по статье, А то ли вовсе на века — Не разберёшь издалека. Но чтобы лучше рассмотреть, Не подходи к ним и на треть, Там есть особая черта, Где не поможет ни черта. Где, расцелованный в лицо, Ты вроде с ними пьёшь винцо — Но так же ясно, словно днём, Они виднеются вдвоём. “Водопроводная вода…” Водопроводная вода Всегда немного впереди нас: Она сгущается на минус, Когда ещё не холода. И вот её казённый хлор, И сладкость ржавого железа — А ты лишь кожицу порезал, Проверив бритвенный набор… А если нет её, стоишь, Бездумно к крану прикасаясь: И пустота хватает палец — И детский страх в себе таишь. |
