Неделя двенадцатая.

И он оказался прав: она вернулась! Проведя, так же как и Люциус, целую долгую неделю в мучительном ожидании. Неделю, которая обоим показалась бесконечной.

И не было на этот раз никаких посторонних разговоров! Не было даже никакого подобия официальных бесед! Желание… Плотское желание, уже почти поработившее обоих, затмевало все прочие эмоции с самой первой секунды, как только Гермиона переступила порог камеры. Они жаждали друг друга так сильно, что это желание причиняло почти физическую боль. Мучая и сжигая. Жаждали, четко осознавая, что не имеют права шагнуть за рамки, ими же самими и установленные.

Но даже это не смогло остановить Гермиону, которая сразу же, только лишь переступив порог, четко и ясно произнесла, небрежно бросив вещи куда-то в сторону:

— Сегодня я… буду ласкать тебя ртом! — на какое-то мгновение она и сама удивилась собственной смелости, но решимости это не уменьшило ни на йоту.

На что Малфой пошатнулся от неожиданности и чуть не опустился на колени.

«Боже… О, Боже, да! Пожалуйста! Делай все, что захочешь. Моя прекрасная… моя прекраснейшая ведьма…»

Ничего не произнеся вслух, он лишь согласно кивнул, быстро, украдкой взглянув в ее лицо. Гермиона же не колебалась и сразу задала свой следующий вопрос. Она подошла к Малфою почти вплотную и, уставившись ему прямо в глаза, бесстрастно спросила:

— Ты раскаиваешься сейчас за то, как относился ко мне в прошлом?

Люциус моргнул, но не отвел взгляда. Если она хочет видеть правду в его глазах, если хочет читать его мысли, то пусть! Пусть увидит. И прочтет. Ему нечего скрывать!

— Да.

Гермиона по-прежнему смотрела на него, не отрываясь, и на глаза ее невольно наворачивались слезы. Малфою ужасно хотелось потянуться и стереть их подушечкой пальца, но она еще раз судорожно сглотнула и опустилась перед ним на колени.

А потом наступили секунды, когда он почти перестал осознавать происходящее: вот — она дотронулась до застежки брюк, вот — расстегнула их и сразу же достала его уже давно отвердевший и замерший в ожидании член, а вот… наконец коснулась его…

Какое-то время, совсем недолго, она ласково дотрагивалась до напрягшейся плоти рукой, будто приветствуя, будто радуясь долгожданной встрече. А потом Люциус, опустивший глаза вниз, увидел, как эти восхитительные губы (чувственные и безумно красивые), губы, о которых он мечтал вот уже так долго, неспешно опускаются ниже. И увидел, как подрагивающий от нетерпения и возбужденный член мягко скользит в ее рот.

Ничто больше не имело значения! Ни Азкабан, пребывание в котором казалось сейчас абсолютно неважным. Ни боль развода, которая теперь почти забылась. Ни унижения Темного Лорда, будь он неладен. Ни чувство вины перед сыном. Ни позор суда и всеобщее презрение. Ничего! Все отступило прочь… И ничего не имело значения по сравнению с губами этой женщины. И с тем блаженством, что могла подарить лишь она одна…

Она одна. И ее губы. Ее рот — такой влажный, теплый, ласковый… что казалось, будь его воля, он длил бы эти прикосновения вечность. А когда Гермиона вобрала напряженную плоть глубже, нежно дотрагиваясь до головки языком, сохранять невозмутимость сил у Люциуса не осталось. И он блаженно застонал, опустив ладонь на ее затылок. Малфою вдруг подумалось, что случись подобное раньше, он бы не преминул перехватить инициативу, доминируя над женщиной, направляя ее, контролируя движения так, чтобы доставить ему максимум удовольствия. Раньше… Но не сейчас. И не с ней. Потому что все, что делала с ним Гермиона Грейнджер, казалось… настоящим волшебством. Растворяясь в котором, Люциус даже не думал о собственной разрядке — такой сладкой и нежной стала для него эта почти забытая ласка.

______________________________________________________________________

Гермиона же потерялась в собственных ощущениях. С трудом осознавая, где она сейчас, мисс Грейнджер думала в эти минуты лишь об одном: о напряженной мужской плоти, подрагивающей от прикосновений ее рта. И не просто мужской плоти! Гермиона ни на миг не могла забыть, что это — он… Люциус Малфой. Взрослый, умный, властный и высокомерный чистокровный маг, ставший для нее за эти долгие недели самым настоящим чувственным наваждением. И это его стон звучит сейчас где-то высоко, над ее головой. Его рука нежно касается ее волос. Никогда еще в своей жизни она не ощущала подобных эмоций — откровенного восторга, нисколько не зависящего от собственной физиологии. И это казалось ей невероятным.

______________________________________________________________________

Однако, сколь не велико казалось ему желание продлить эту сладкую муку, организм с каждой секундой все больше и больше начинал требовать своего. Люциус уже чувствовал приближение оргазма, чувствовал, как мошонку покалывает от напряжения, как по позвоночнику пробегают волны, ясно говорящие о том, что долго он не продержится. И, не выдержав, он отчаянно застонал:

— Не надо… Остановись! Иначе будет поздно…

Он попытался отстранить Гермиону и поднять ее с колен, но это оказалось не так-то просто. Она продолжала ласкать его, упрямо намереваясь довести до оргазма. И, черт возьми, его почти восхищало ее целенаправленное упорство. На какой-то миг Люциус заколебался, ощущая, как в глубине души мужской эгоизм ведет смертельную битву с необъяснимой убежденностью, что все у них должно произойти правильно. Не так! Не здесь. Не в этой убогой камере. Потому что Гермиона Грейнджер заслуживает большего!

Малфой схватил ее за голову обеими руками и с силой отстранил от себя.

— Гермиона!

Шокированная тем, что Люциус впервые назвал ее по имени, она уставилась на него широко открытыми глазами. И Малфой тут же воспользовался этим секундным замешательством, отступая от нее назад так быстро, что опрокинул на пол стул. Раздавшийся грохот слегка привел их обоих в себя.

— Но почему?! — на лице Гермионы застыло выражение непонимания и обиды, а глаза невольно наполнялись слезами. — Ты же позволил это мне. Даже уговорил. Почти заставил! Почему ты уже во второй раз отказываешь в этом себе? Почему — я тебя спрашиваю?!

Люциус зажмурился и качнул головой, собираясь с мыслями, но она не дала ему шанса на объяснение. Уже в следующий миг дверь камеры застонала, а когда Люциус открыл глаза, Гермиона исчезла.

Неделя тринадцатая.

Она не пришла…

Привычное время визитов мисс Грейнджер уже давно прошло. Это Люциус мог сказать по полоске света, проникающего в камеру сквозь узкое окошко. Она не пришла… И с тех пор истек уже почти целый час. Не двигаясь, он молча сидел на полу, угрюмо уставившись на темные и сырые стены, окружавшие его мрачным квадратом. Прошедшая неделя стала для него настоящей агонией. Ни о чем другом, кроме как о встрече с этой женщиной, думать у Люциуса не получалось. Всю неделю он мечтал только о ней и о ней же видел сны, в которых был свободен и счастлив. В которых мог смело называть ее по имени. Мог безбоязненно целовать, пробовать на вкус, быть внутри нее! Эти сны стали для него отрадой, но и жуткой мукой. Потому что, просыпаясь, он снова оказывался жалким узником, заключенным во мраке холодной каменной кладки.

И осознавать, что отныне лишь воспоминания да эти мучительные сны — единственное, оставленное ему судьбой, оказалось так горько, что у Люциуса впервые в жизни мелькнула мысль о самоубийстве. Жизнь (такая, какая есть) вдруг показалась ему на редкость пустой и никчемной штукой. Гораздо проще было покончить с этим нелепым существованием раз и навсегда, разбив голову о ненавистную каменную стену, отделявшую его от мира по-настоящему живых.

Словно отгоняя от него столь страшные мысли, в камере раздался шум. Это со скрипом открылась входная дверь.

Малфой медленно поднял голову, не ожидая увидеть никого, кроме охранника, наверняка притащившего ему полагающийся кусок хлеба и жалкую овощную похлебку, почему-то упорно именуемую здесь «супом».

Но ошибся. В дверном проеме стояла Гермиона Грейнджер. И, увидев ее, Люциус понял, что задыхается от нахлынувшего облегчения.