— Прости меня, — очень тихо. Кажется, он этого даже не сказал. А она не услышала.

— Тебе нужно выпить еще микстуры, — обреченно звучит ее голос, словно, если бы не этот факт, она бы и вовсе не вернулась. Драко отпускает ее и отходит назад, опирается о спинку кровати. Она проходит мимо него к столику, вытаскивает дурацкие колбы и начинает что-то мешать, нарезать и сцеживать. Бесконечно долго.

— Ты любишь меня?

Она роняет колбу на пол, спина мгновенно вытягивается в ровную струну. И Гермиона застывает, словно громом пораженная — под стать звукам снаружи.

— Я спросил, если ты меня любишь… — его тон — будто он спрашивает, забрала ли она его совиную почту.

Она медленно разворачивается к нему лицом, словно ее вертят в аду на пылающем костре. В часто моргающих глазах ясно читается нарастающая паника. Драко складывает руки на груди, хоть ему и жутко больно. Она поднимает взгляд, полный явной решимости переломать обратно все его пальцы и заодно шею, и коротко, с вызовом отвечает:

— Да.

У Малфоя тут же перехватывает дыхание, словно перед походом в пыточную. Он молчит и отводит взгляд, сам не понимая, какого черта это спросил и почему ее ответ приводит его в ужас. Она наклоняет голову набок, явно ожидая объяснений.

— Хорошо, — по-деловому кивает он.

Повисает молчание.

“Хорошо?!” Мерлин! Даже нужного эпитета не находится — описать, насколько глупо это прозвучало. Малфой видит это по ее лицу, и исправляется:

— Я хотел сказать, что… это хорошо.

Кажется, ее глаза сейчас вылезут из орбит, столь удивленно-обескураженной она выглядит. А затем ее губы трогает легкая улыбка, и она начинает смеяться. Поначалу Малфой хмурится, затем, прыснув, отворачивается.

— Ты такой идиот, — улыбаясь, она подходит к нему и нежно обнимает. Нежно — как ей кажется. Но это все равно приятно, хоть ребра тут же ноют, стиснутые в объятиях. Но от осознания боль отступает, и он снова утыкается ей в волосы:

— Прости меня, — теперь громко. Теперь она точно слышит и на мгновение напрягается.

— Молчи, прошу тебя.

И Драко молчит, прислушиваясь лишь к ее дыханию и все еще бушующему за окном шторму, а в груди разливается нежность к ней, столь ему не присущая и непривычная, отчего он застывает, словно раненный зверь, в надежде, что оно прекратится. Но с ее шепотом “Драко” — ему в ухо — лишь накатывает с новой силой.

— Кхм? — пожалуй, это единственный звук, на который он сейчас способен.

— Ничего. Просто молчи, — он хочет ответить, что и так молчит, но мысли улетучиваются и рассеиваются где-то в этом уютном мгновении, где он и она не ругаются, где она так близко, и его разрывает на части от эмоций, но он лишь сопит ей в волосы, стараясь запомнить мгновение навечно.

*

— Миром правит зло, — шепчет себе под нос Дамблдор, и эти слова кажутся такими неправильными в залитой солнечным светом комнате. Тут будто всегда весна, а из окна льются золотые лучи. Разумеется, никакого окна нет — солнца тоже. Это все очень искусная магия — на кончиках пальцев.

— Первые заповеди, — отзывается на его шепот стоящий у входа Гекхал, и Дамблдор разворачивается, снимая очки с кончика носа:

— Заповеди? Ты раньше не упоминал.

Гекхал пожимает плечами:

— Это все знают, просто никто не любит об этом говорить. Как и про Старые Неспокойные Времена, — он усмехается. — Будто это кого-то спасет от повторения…

Дамблдор протирает очки и водружает обратно на нос.

— И что это означает? — в руках у него тяжелый том с его же собственными записями, которые еще придется кому-то доверить для создания книги. “Уже после моей жертвы”, — мысленно добавляет Альбус и подходит к вампиру, держа книгу прижатой к груди, нехотя отмечая в глазах Гекхала странный блеск, словно в них играют бесенята. И тот зачитывает наизусть незнакомый Дамблдору отрывок:

— Нам нельзя на свет, ибо он обнажит темные души, и алчность погубит миры. Тайное должно оставаться тайным, ибо несет в себе неудержимое зло, непосильное обузданию, ни солнцу, ни его народам. Во тьме хранится сила, способная в руках умельца творить невиданную магию, воскрешать и забирать жизни, но стоит Равновесию нарушится — и зло выплеснется на свет в самом отвратном обличье, в извращенном сознании и бесконечной жажде к волшебной крови и смерти.

— Что ты только что зачитал мне? — быстро спрашивает Дамблдор, стараясь не поддаваться внезапно накатившему волнению.

— Это отрывок из записей Ваукхала. Он писал о своих прозрениях и умозаключениях, к которым пришел в итоге многих лет жизни на Поверхности. Они завещаны лишь его потомкам, — улыбается Гекхал в ответ на немой вопрос Дамблдора.

— То есть, ты хочешь сказать мне, что виной всему некая темная сила?

— Сознание. Оно является неотъемлемой частью каждого, кто рожден в Подземельях. Тут нет места невинным и возвышенным. Любой из видов, даже болотная жаба способна убивать лишь потому, что ей что-то не нравится. Давным-давно эти места пустовали, и существовало лишь это сознание. Злое и неумолимое, губящее любого, кто приближался ближе дозволенного. Но спустя годы все изменилось. Сознание превратилось в один из миров. Это Сизые и их Третье Подземелье. Познав вечную злобу и насилие, они теперь ее сдерживают с помощью душ. Тех самых, что страдают там вовек от своих же злодеяний. Но иногда им требуются и жертвы. Посвященные обязаны приводить им обрядчиков, и те пожирают их души, будто в те самые яростные первоначальные времена. Но из-под контроля таким образом они не выходят никогда.

— Этого нет ни в одной из изученных мною книг, — озадаченно отмечает Дамблдор.

— Считается, что сознание тех, кто с Поверхности, не способно понять. Поэтому об этом не говорится. Но все остальные прекрасно знают, кто такие Сизые, и только дурак станет пренебрегать их законами, — Гекхал отходит подальше — туда, где еще осталась тень.

— О, прости, — Дамблдор быстро рассеивает магию, погружая комнату в серый полумрак.

— Свет — это красиво, — с грустью отмечает Гекхал, проходя в комнату и располагаясь в кресле.

Дамблдор некоторое время молчит, обдумывая сказанное Гекхалом. Тяжелый том оттягивает внезапно ослабевшие руки вниз. Столько лет познания и обучения, воспоминаний и вычислений…

— Как ты считаешь… Что спасет нас на этот раз? — глухо звучит его голос.

Гекхал поднимает озадаченный взгляд:

— В отличие от вас… я не оптимист, — он виновато улыбается и пожимает плечами, — но можете вернуть несколько лучей, я бы посмотрел на них еще. Так близко…

— О… Конечно, — спохватывается Дамблдор после замешательства, и несколько лучей вновь пробиваются сквозь мнимое окно, переливаясь золотом мимо восторженного Гекхала.

Дамблдор оставляет его в комнате, а сам уходит на поиски Дугласа и мистера Саммерса. Пора бы у этих двоих спросить совета. Но их нигде не оказывается. Лишь в гостевой комнате находится не до конца сгоревшее послание, услужливо спасенное одним из местных гоблинов — переписка с Каррехеном — Повелителем Тернистых Корней. Альбусу удается частично ее воссоздать, и его сердце уходит в пятки, осознавая, о каком ритуале идет речь в переписке. “Мой мальчик!” — хватается он за сердце. Нет, он не позволит вновь обречь Гарри на подобные страдания, даже ценой… “Неважно, какой”, — Альбус с горечью отмечает, что отрицает любые последствия своих последующих намерений. Он будто обязан исправить изломанную жизнь этого ребенка, хоть это и может привести к абсолютной катастрофе — но это все не имеет значения, стоит Альбусу увидеть стадион, ощутить запах свежесваренного зелья для плавного разделения душ и кожей почувствовать враждебное присутствие. Они в ангаре рядом со стадионом. И оттуда уже клубится светлый дым вперемешку с зеленым и черным. Каррехен явно тоже колдует — разумеется, он не менее заинтересован в спасении миров. Но Дамблдор сейчас заинтересован лишь в спасении Гарри. И он произносит те самые слова, которые так долго держал в голове. И так же долго он ждал и боялся этого момента, занимая пространство в Подземельях, почти что успев превратить помещение в точную копию своего кабинета в Хогвартсе — в безуспешной попытке отсрочить… смерть? Заточение? Нет, это гораздо хуже… Но и прекрасней одновременно.