Но к счастью или же нет, дела его никоим образом Морта не касались. По приезду в город, краски которого я уже и забывать начала, мы двинулись в район, пределы которого я ранее не посещала. Слишком отбитые компании тут тусовались. Я это знаю, покуда за плечами то время, когда приходилось с этой шпаной общаться. И виной тому всё тот же блондин, связанный, кажется, с каждым придурком, который в рукаве держит шмаль да нож складной.
Наш маршрут заканчивается возле побитого временем дома, возле которого Миронов осторожно паркует авто.
К слову, мне на время в пути удаётся вздремнуть немного, но он и в мыслях держать не может то, чтобы я всё веселье пропустила. А оно за этими стенами, я это чувствую, чувствую всем своим нутром.
— Пойдём, — кивает на улицу и выходит из машины, зазывая за собой.
Что же... Здравствуй, искажённая реальность, я скучала...
Подъезд трёхэтажного дома старый, потрёпанный, как после бомбёжки. В нём пахнет сыростью и даже, кажется, алкоголем, словно тут полы моют раз в год, и то — спиртом.
Глеб молча топает по ступенькам, я — следом. Второй этаж и железная дверь, которую он отпирает какой-то отвёрткой, а после и силы прикладывает, толкая плечом, дабы открыть.
Наконец квартира. Точнее, эту халупу и квартирой то назвать язык не поворачивается. Обои содраны частями, потолок вот-вот обсыпется, а пол... в общем, тут лучше просто промолчать.
Но рот мой держится на замке до тех пор, пока я оказываюсь в одной из комнатушек.
Там шторы задёрнуты наглухо, свет пропускают едва, а интерьер оставляет желать лучшего. Какой-то затёртый поколениями до дыр диван, маленький стол и ржавая батарея, к которой привязана... девушка? Хрупкая такая, совсем юная. Только лица не видно практически за спавшими на него волосами. Но даже сквозь них мне разглядеть удаётся, что щёки влажные от слёз, губы дрожат, а заплаканные глазёнки еле взгляд фокусируют, давая посыл дрожащему тельцу сильнее сжаться, как только та видит перед собой Глеба.
Ужасная, ужасная и мерзкая картина, на мгновение даже тошно становится и я голову отворачиваю, всё ещё морщась от запаха и спёртого воздуха.
— Я же обещал, что вернусь, — он шагает к ней, задевая кроссовками усопшую на полу пыль и пробуждая, заставляя снова витать в этих квадратных метрах. — Ну тише... — он усаживается рядом с ней на корточки, а девчонка вдруг начинает головой мотать и отползать к стенке, — тише, — повторяет, как мантру, призывая успокоиться и заправляя прядь её волос за ухо.
И именно тогда мне удаётся увидеть её рассечённую бровь. Её прижжённую чем-то щёку и запекшуюся капельку крови на нижней губе.
Прикрываю глаза снова, уже не в силах отвернуться. Мне страшно, мне страшно даже взглянуть будет на остальные участки её тела, если она вдруг окажется передо мной обнажённой.
— Почему ты не хочешь это прекратить? — он не перестаёт гладить её по волосам, разбавляя давящую тишину этой комнаты своим притворно добрым голосом. Девчонка всё ещё дрожит и ёжится, не в силах сдерживать отвращения от его прикосновений, столь невесомых, но видимо для неё слишком значимых. — Тебе ведь всего лишь нужно сказать, где твой муженёк, — стоит прозвучать последнему слову, и девушка вдруг начинает дрожать подбородком и опускает голову. Плачет. — Тихо, малыш, — говорит на выдохе и чуть усиливает хватку на её шее, возвращая голову в былое положение и заставляя не терять с ним зрительного контакта. — Просто скажи, где скрывается этот ублюдок, и я обещаю, — пальцы на её шее туже, его лицо близко непозволительно, мне кажется, ещё чуть-чуть, и девчонка дышать перестанет, — что избавлю тебя от своего общества раз и навсегда.
Дело жареным пахнет, я знаю это. Неспроста девчонка терпит всё это, иначе давно бы мужа с потрохами сдала, если бы всё могло обернуться малыми потерями для обоих. Но во взгляде Миронова я вижу, что глаза его кровью наливаются, когда он говорит о нём. А эта несчастная, видимо — единственная связующая ниточка, которую блондин успешно под себя подмял и выпускать даже не думает, покуда желаемого не услышит.
Это всегда было его любимой игрой. Ломать человека до тех пор, пока не выяснит, чья жизнь его жертве дороже: собственная, или же любимого. И обычно, когда жертвы ломались на первых же шагах его изощрённых пыток, Миронов вершил своё правосудие, аргументируя это тем, что был весьма расстроен потерей веры в настоящую любовь.
«Все только о своих шкурах и думают, эгоисты долбанные»
Его любимые слова, которые он любил приговаривать, смывая в раковину горячим напором алую кровь с недрогнувших рук. Есть такой термин в психологии, правда не помню точно, какое ему название дано. Поиск любви и её оправданий у других, покуда сам на неё не способен. Всё, что он мог — это приписывать другим свои недостатки, наказывая и уничтожая, будто с каждым шагом был на пункт ближе к идеализации собственной персоны.
Смешно.
Смешно и страшно, потому что он не останавливался. И остановится уже навряд ли. Это как наркотик... это затягивает и дурманит, особенно в его случае. Власть и страх перед ним в чужих взглядах поддерживают в нём жизнь, заставляя верить в собственное превосходство. Неповиновение, шаг влево, шаг вправо — расстрел.
— И вот что мне с ней делать? — повышенный тон заставляет меня вдруг очнуться, я нахожу себя всё ещё стоящей в дверном проёме, сверлящей пустым взглядом голую стену.
Кажется, я потеряла нить их разговора. Но суть я примерно знала.
— Язык же есть, — я пытаюсь подключить к голосу безразличие, моргаю часто и увожу взгляд к окну, лишь бы не видеть потрёпанную Мироновскими методами девушку, ёжащуюся на полу, — значит скажет, — полная отчуждённость, ещё недавно я бы к верёвкам кинулась, освобождая и борясь за её свободу. Человек ведь, не собака... — когда-нибудь...
Подозрительное затишье. Лишь смешок, или, скорее, хмыканье, а потом и вовсе быстрые шаги из комнаты. Но расслабляться и не стоило, я это заведомо знала. И теорию собственную подтвердила, покуда блондин с ножом вернулся.
— А ведь ты права, — он смотрел на встрепенувшуюся девчонку, начавшую паниковать сильнее прежнего, но обращался ко мне. Я знаю это. — У неё есть язык. Но говорить она не хочет. Следовательно... он ей не особо то и нужен.
Глаза закатить не успеваю, когда он рядом с ней оказывается. А девушку накрывает истерика с новой волной, и вся эта порядком осточертевшая картина заставляет вдруг фыркнуть, и сделать то, чего от себя я ну никак ожидать не могла.
Словно пробуждаясь ото сна, я резко ноги от места отрываю и в считанные секунды настигаю этих обоих, выбивая нож из рук блондина. И пока его накрывает снизошедшее изумление, я сажусь на корточки, хватая девицу за предплечья и прилично встряхивая.
— Очнись ты! Он не успокоится, покуда не вытянет из тебя то, что и без твоей помощи легко узнает! — блондин рядом, в шаге буквально, а я без стыда особого все его карты раскрываю, не боясь самой языка лишиться. — Ему просто удовольствие это доставляет, понимаешь!? И либо пострадает только твой муж, и наверняка за дело, либо пострадаете вы оба. Только ты без конечностей останешься, или ещё чего похуже. Поэтому умоляю, — тон моего голоса не гаснет ни на секунду, глаза в глаза, я оглашаю ей весь поток, настигающий голову, — скажи ему всё, что знаешь, иначе живой ты отсюда не выберешься.
Шумно выдыхаю после сказанного, отпускаю её плечи. Поднимаюсь и встаю в полный рост рядом с Мироновым, боковое зрение задевает его озадаченную ухмылку, но я всё ещё занята этой особой, и судя по её виду — у неё в голове просто атомная война.
— Решайся.
Не знаю, как это звучало: как право выбора, или как угроза...
Но мне было откровенно плевать. Я знала, что Глеб наверняка видел во мне только соучастника, наверняка хотел, чтобы и я не упустила возможности поиграть с очередной игрушкой острым ножом, но мне попросту осточертело подобное, пускай я и получу по заслугам, как только мы наедине окажемся. Я не собираюсь под него прогибаться. Хочет противостояния — получит. Но я не имею желания резать людей, когда можно обойтись малыми потерями.
