Наблюдаю из окна машину, в которую затолкали Глеба. На автомате пытаюсь пошевелить руками, но запястья лишь неприятно сдавливает, чувство несвободы меня преследует уже давно и даже практически не раздражает, хотя освободиться от оков хочется нещадно.
Наконец участок.
Рослый полицейский берёт меня под локоть и вынимает из машины, заставляя идти с ним в ногу. Заводит в какой-то кабинет и усаживает за стол, не говоря при этом ни слова.
Мнимая занятость, он больше пяти минут копошится с формой и пистолетом, а потом принимается за какие-то бумажки. Чёрт с тобой, мне не привыкать начинать первой.
— Что с ним будет? — я как будто бы мурлычу, поднимая глаза боязливо, словно нашкодивший котёнок. А этот мудак лишь фыркает, своим колким и высокомерным взглядом давая понять, что вопросы тут будет задавать он.
Что же, Миронов. Похоже, на этот раз ты зверски просчитался, если, конечно, в рукаве у тебя нет козыря. Только обычно эти козыри: ферзи да верные кони, если их можно так назвать, стояли горой и не давали даже и близко приблизиться к их главному. Видимо, ты забыл одну главную вещь, раз уж ты так любишь шахматы: король там до смешного слаб...
Михайлов носится по дому, как ошпаренный.
Трубка, ключи, кошелёк, документы — это всё собрать в кучу всегда легко. Всё просчитать и ничего не забыть. Но выбившая из колеи новость никак не даёт собраться, он всё ещё мечется, собирая по углам вещи, которые, по его мнению могут пригодиться.
Он звонит Лесе, в собственной спешке поторапливая и призывая девушку к тому, чтобы быстрее топала из магазина. Он пока ещё не знает, за каким чёртом хочет взять её с собой, но и одну он её точно оставлять не собирается.
Наконец-то, долгожданный хлопок дверью, как вестник того, что девушка здесь, и теперь можно хватать ключи и ехать.
— Слава Богу, — он мимолётом её приветствует, даже не замечая образующейся влаги в тусклых глазах, — быстро собирайся, мы уезжаем. — Вроде, не торопится разъяснять, что к чему, но и Леся не искрит желанием докопаться до мотивов столь ярой спешки. Она лишь молча, опустив голову бредёт на кухню, скрывая в себе правду о том, что причину его сборов и так уже знает. — Миронова вроде как повязали. Нашим мало что удалось разнюхать, но след они не теряли.
Наверное, сейчас, или никогда.
Алеся стоит в кухне у окна, оперевшись ладошками о столешницу и прожигая взглядом конфорку, чуть искрящую медленным огнём. Старается тихо сглотнуть, не выдавая эмоций к потугам разреветься прямо здесь, посреди кухни. Она помнит, прекрасно помнит, что говорил Глеб по поводу того, что будет с шатеном, если он хоть ещё раз сунет свой нос. А ещё она прекрасно понимает, что если грош цена этим словам, и всё будет так, как хочет Морт, то она навсегда потеряет то, о чём мечтала всю свою сознательную жизнь: спокойствие. Спокойствие и свободу, а ещё человека, с которым только начала зарождаться душевная связь.
Два противоречия вступают во внутреннюю борьбу, она еле сдерживает подступь слёз, сжимая в руках свой мобильный и заставляя мотающегося по дому Морта вдруг на миг остановиться, заостряя внимание на её фигуре.
— Леся? — голос пробуждает ещё больше эмоций и, кажется, касается души. Из её груди вырывается невольный плач, но она резко прикладывает ладонь ко рту, изо всех сил стараясь держаться. Мысли в голове вьют лабиринт из паутины, и как оттуда выбраться — известно лишь Богу. — Ты в порядке?
Парень подходит ближе, касаясь ладонью её предплечья и чуть к себе разворачивая. Его брови вздымают вверх, покуда он видит облачившие себя слёзы, а после как спохватывается, хватая Лесю за плечи.
— В чём дело? — напористый тон будто говорит, что без ответа этот вопрос не останется. Она просто обязана дать вразумительную причину этому состоянию.
— Он выйдет на волю... — первый всхлип, слова еле различимы, но Михайлов не перестаёт слушать, лишь сильнее напрягается. — Как только докажут, что она сама себе вскрыла вены, — сначала непонимание, несколько секунд тишины, сквозь которых было слышно лишь тикающую стрелку настенных часов. А после его взгляд падает на зажатый в её руке мобильный. Голова отказывается воспринимать сказанное. — Он всегда будет выходить сухим из воды. Всегда, понимаешь? — её взгляд наконец поднимается, и глаза наконец умоляюще смотрят в пару глаз напротив. В пару опустошающихся глаз. — Она мертва, Морт. — По слуху снова бьёт убеждение в том, что воспринимать категорически не хочется, но эмоции девушки словно на ладони. Шатенка дрожит всем телом, не переставая ронять слёзы. — И ему будет плевать на твои попытки найти его и нанести вред, он лишь ударит по больному, убив ещё и меня. Ему плевать, кого лишать жизни. — Голос истерически срывается на последнем слове, Алеся снова подносит ладонь ко рту, стараясь прекратить непрекращающийся поток из глаз. — Прошу тебя, умоляю... — дрожащие руки тянутся к шатену, она сжимает пальчиками его свитер, стараясь вцепиться и держать так, словно Морт и не на месте стоит, а уйти порывается. Но этого не происходит. Парень лишь неподвижно стоит, глядя на какую-то невидимую точку, направив взгляд сквозь девушку. — Просто отпусти её. Её уже не вернёшь... — вздох, всхлип, мелкое эхо в тишине, — останься со мной... — мелкая дрожь от подбородка до кончиков пальцев, девушка опускает голову и утыкается лбом в каменную грудь, роняя последние слова, — не дай ему забрать и тебя.
Места для тишины отведено много. Предельно много. Её нарушают лишь нечастые всхлипы и стрелка настенных часов, что отсчитывает секунды до того, как сознание Михайлова примет всё сказанное. Только вот смириться с этим не хватит даже недель.
В омуте пронзающего сокрушения он даже не в силах поднять руки, дабы обнять жмущуюся к нему Лесю. Сердце нещадно щемит, адское марево боли держит в тисках сознательную часть рассудка, а после на душе вдруг становится невыносимо пусто, отчего хочется выть волком. И мучительно больно оттого, что эта опустошающая стадия лишь начало той неминуемой горечи, которую ему придётся вынести. Пускай и не одному, но от этого ни чуточку не легче. Теперь нужно будет как-то научиться с этим жить.
Очевидно, терзать меня расспросами этот придурок не спешил.
Только вальяжно перелистывал странички своего журнальчика, смачивая слюной пальцы. И какие-то стандартные вопросы задавал, на которые я отвечала, как психически нездоровая.
— Кем он тебе приходится? — грубый баритон режет маленькое пространство, он время от времени поднимает на меня глаза и видит, как я неловко поджимаю плечи. То ли от холода, то ли от мандража, то ли это просто танцы психики.
— Не знаю, — наконец выдаю самый хороший, по моему мнению, ответ. С дурака таков и спрос.
— Ты в курсе, какое количество людей он убил? — в курсе, как не прискорбно...
— Я не знаю, — снова жму плечами, изучаю глазами вздувшийся местами паркет. Ещё его усмешку слышу, как будто он весёлый преподаватель, а я глупая дурочка на его экзамене, пожимаю разве что плечами и ни черта не знаю.
— Ты убивала вместе с ним? — снова вопрос, но я и рта не успеваю раскрыть. — Или тоже не знаешь? — его веселит всё это, весь этот спектакль, пока за стенами Миронов подвергается чёрт пойми чему. И вот этого я уж точно не знаю, и не могу знать. Да и не хочу. И без того до жути тошно.
Снова шелест бумаги, он начинает заполнять какую-то графу, но наш высокоинтеллектуальный диалог вдруг прерывается, в кабинет заглядывает какой-то мужчина и просит допрашивающего меня на пару слов. За пределами кабинета, разумеется.
А мне ничего и не остаётся, кроме как ждать. Ждать ровно семь минут и сорок две секунды, потому что в этих душных квадратных метрах уже настолько успело опротиветь, что я не нашла ничего лучше, кроме как считать секунды на старых настенных часах.
Он заходит в кабинет снова, но только не садится за стол, как обычно. Лишь берёт со стола ключи и принимается за мои наручники. Пара манипуляций, и я слышу щелчок, после которого — свобода. Свобода рук, я потираю покрасневшие запястья и недоуменно на него пялюсь, вздымая брови.
