Лучшему игроку в футбол, похитителю женских сердец, настоящему супермену… Это всё не о тебе, но ты всё равно просто замечательный друг. Жаль, что мы не начали общаться раньше и спасибо, что согласился пойти со мной на выпускной. Целую и желаю хорошо отдохнуть летом. (Моника Родригез)

Будь смелее, и все к тебе потянутся. Есть люди, которые не отказались бы познакомиться с тобой поближе, но и ты должен сделать шаг навстречу. Не стесняйся заявлять о себе, и твоя жизнь изменится к лучшему. Я никогда не забуду то лето, когда мы работали вместе, и ты показал себя совсем с другой стороны. Желаю удачи в колледже! (Мэдисон Харлоу)

Я завидую тебе. Знаешь, почему? Я постоянно распинаюсь, чтобы быть смешным, а тебе даже стараться не нужно. Выше нос. (Джо Бёрнс)

Панк жив! Моника попросила меня написать что-нибудь, а я не смог ничего придумать. Ты ведь ещё слушаешь свою мозговыносящую музыку? (Р. Доусон)

Ты отказался подписывать мой ежегодник, а я так и не смог придумать подпись, которая тебе понравится. Ты знаешь мой номер и знаешь, что я всегда рад поговорить с тобой. Всё остальное я уже говорил тебе в лицо, и моё отношение к тебе не изменилось. Если ты когда-нибудь будешь пересматривать этот альбом, то, надеюсь, вспомнишь меня и без банальных пожеланий. (Руперт В.)

Всего набралось около тридцати подписей, и это безумно тронуло меня. Некоторых ребят я почти и не знал, но они всё равно написали что-то хорошее. Я понимаю, перед выпуском все становятся сентиментальнее, но прочесть такое было приятно. Я никогда не покупал ежегодники и считал, что все эти пожелания — фальшивая отписка, но это однозначно один из лучших подарков, который для меня когда-либо делали.

Сейчас я думаю о том, что это мой предпоследний вечер на свободе. Или вообще предпоследний… Я должен быть счастлив хоть немного, ведь я так долго ждал эту дату, зачёркивал дни календаря. Но — как ни странно — испытываю только щемящую тоску. Я думаю о родителях. О Руперте. О Монике. Они все замечательные люди, и послезавтра я причиню им всем боль.

Они, наверное, будут искать причины, почему всё так сложилось, но никогда не найдут ответа. Причина в том, что в жизни было слишком мало вещей, которые делали бы меня по-настоящему счастливым. Причины накапливаются день за днём, пока ты не понимаешь, что единственный выбор — исчезнуть, раз и навсегда. Есть люди, которые находили в себе силы бороться, продолжать жить, убеждали себя: «всё будет хорошо»… Но я так не думаю. Мне всю жизнь твердили, что нужно ходить в школу, чтобы пройти первую ступень на пути к счастливому будущему. Окей, но какой в этом всём смысл? Какой смысл в самой красивой жене, шикарной машине или огромном доме? Жена со временем начнёт ненавидеть тебя, ты будешь ходить на занудную работу, чтобы оплачивать литры бензина, которые тратит твоя тачка, и никто не придёт в твой шикарный дом, чтобы тебя навестить. Школа научила меня только тому, что я лузер, и уж этот урок я за двенадцать лет усвоил «на отлично».

…

Стены в комнате для допросов были окрашены в грязно-салатовый цвет. Сложно сказать, от чего мутило больше: от тусклой зелени или от решёток — на входе и даже поверх маленького окна почти у самого потолка. Сквозь это отверстие не смог бы сбежать даже ребёнок, но повсюду были напоминания о том, что я в чёртовой клетке.

— Сэм, тебе придётся рассказать обо всём по порядку. Я хочу тебе помочь.

Он хотел мне помочь? Или отмыть побольше денег?

Не сомневаюсь, что второе. Отец вызвонил из Нью-Йорка своего университетского приятеля, Люка Хастингса. Он адвокат в крупной фирме и, судя по всему, зашибает неплохие деньги. С первого взгляда понятно, что он пижон: безупречный костюм, лаковые туфли, золотые часы…

— Начни с того, что ты делал тринадцатого мая.

— Вам интересно, как я чистил зубы? Или какие хлопья съел на завтрак? А потом мы будем обсуждать моё дурацкое детство?

Люк смерил меня раздражённым взглядом. Уже десять минут у него не получалось ничего от меня добиться, и он начинал нервничать. Даю слово, он привык к клиентам, которые подъезжают к зданию его нью-йоркской фирмы на шикарных тачках и предлагают огромные деньги, чтобы он ловко отмазал их в гражданском суде.

— Твои родители платят не для того, чтобы ты хамил. Если ты хоть немного уважаешь их усилия…

— Я не просил нанимать вас. Я вообще ничего не просил.

— Что ж, можешь ничего не говорить. За тебя и так уже всё рассказали.

— Что вы имеете в виду?

Люк достал из кармана телефон и запустил в браузере запись с местного новостного канала, датированную четырнадцатым мая. На фоне мелькала наша школа, за день до этого окружённая полицейскими машинами. Копов уже не было, но школьный двор выглядел непривычно пустым. Наконец камера сфокусировалась на Мэдисон, Бекки и Джо.

— Я видел, как он приехал, — заговорил Джо. — Я тогда был на парковке… начался второй урок.

Старина Джо Бёрнс, конечно же, косил математику — он обнаглел в конец, потому что никто уже ничего не мог ему сделать, когда до вручения аттестатов оставались считанные дни. Мы встретились, когда я подходил к школе со спортивной сумкой в руках.

— А ты чего опаздываешь? — крикнул он. — Слишком долго дрочил в душе?

Некоторое время я молча смотрел на него. Можно было бы бы в любой момент нажать на курок и выстрелить ему в спину, но у Джозефа было такое тупое, беззаботное выражение лица, что я просто не смог этого сделать.

— Свали, Джо. Отъебись от меня.

И случилось невероятное: он не стал лезть ко мне со своими шутками, а просто кивнул и пошёл к машине.

— И он сказал мне уходить. В его поведении не было ничего странного. Он выглядел немного озадаченным, хмурым, но это похоже на него.

— Да, он всегда был таким. — Я узнал голос Мэдисон прежде, чем объектив переместился на неё. Она смахнула с щеки слезу и продолжила дрожащим голосом. — Он был очень замкнутым, но… никто не думал, что он на такое способен. Я имею в виду, что Сэм не жестокий. Вспыльчивый, но не жестокий…

— Да ла-а-адно, — перебила её Бекки. — Называй вещи своими именами. Он просто чокнутый и никому здесь не нравился. Я ни разу не видела, чтобы он пришёл в школу в хорошем настроении.

Новоявленная королева бала. Даже в разговоре о стрельбе она не могла не поправить локоны. Бекки разгладила складку на рукаве, а потом продолжила:

— Я расскажу вам, как всё было. Всё началось, когда я услышала выстрелы в коридоре…

— Это пиздёж! — вспылил я. — Она врёт! Эта сука… не было выстрелов в коридоре! Не было, клянусь!

— Эта сука говорит то, что услышит вся Америка, — спокойно произнёс Хастингс. — Эта девушка пережила настоящий кошмар. И её выслушают и поверят ей. А тебя пока что готов выслушать только я, так что сделай правильный выбор.

Сделай правильный выбор. Звучит не очень убедительно для того, кто сделал чёрт знает сколько неправильных. Но это глупое интервью всё же развязало мне язык. И Хастингс начал делать пометки в блокноте: о том, когда я вышел из дома, какое оружие уложил в спортивную сумку и кого встретил по пути.

Мидлбери в тот день казался спокойным, как никогда. Сосед возился с газонокосилкой. Его немецкая овчарка бегала рядом и подозрительно обнюхивала канистру с бензином и радостно виляла хвостом. Я понаблюдал за ней и вспомнил про свою кошку: точнее про то, что не попрощался с ней. Когда я обернулся, Мисси сидела на крыльце: она всегда занимает плетёный стул на всю ночь, если погода тёплая. Кошка пристально смотрела на меня, и я махнул ей рукой. Хотел было подойти и погладить, но сосед решил бы, что я свихнулся.

После встречи с Джо на школьной парковке я сразу направился к классу 22-С: там проходило собрание для выпускников, и с минуты на минуту туда должны были заглянуть глава совета обучающихся и, кажется, заместитель директора.

На секунду меня потянуло заглянуть в кабинет школьного психолога. Безмозглая дура. Хотелось прицелиться ей в лицо, чтобы она видела, что ничерта не помогают её глупые тесты или беседы по душам. Всегда ненавидел её кабинет — каморку, где всё пропахло тяжёлыми, цветочными духами, а на стенах висят плакаты о вреде наркотиков, алкоголя и незащищённого секса. «Настоящий друг никогда не заставит тебя курить травку».[3] Я даже дёрнул ручку, но кабинет был закрыт.