— Ты красивая, — он практически перебивает ее. — Очень.

У нее, кажется, во взгляде что-то меняется, улыбка какой-то изломанной становится. (У Изабель глаза есть и зеркало; она свои шрамы слишком хорошо знает и видела.)

— А как же шрамы?

— Они еще прекраснее.

Она себе под нос усмехается, лбом в его плечо, практически в шею куда-то носом.

— Идиот ты, Лайтвуд, — ворчит совершенно беззлобно. А он по волосам, по голове ее гладит. Никак не объясняет, почему следы на собственной коже считает отвратительными, а, когда на нее смотрит, совершенно так не думает.

Каждый шрам — напоминание о той боли и агонии, когда они пришли в себя каждый по-отдельности, в полном одиночестве и совершенно не понимая, кто они такие и что вообще происходит. Алек Изабель к себе прижимает, спустя только пару минут открывает рот.

Говорит коротко:

— Хорошо, что ты все же нашла меня.

Не видит, как она улыбается. Но по короткому резкому выдоху куда-то в плечо понимает. Понимает, потому что, кажется, он начинает запоминать каждую мелочь, которая с ней связана. Потому что после долгого состояния потерянности и оторванности, полной пустоты, у него что-то есть. Кто-то. И это кажется до одури, до боли где-то в мозгу болезненными импульсами важным.

Главное — не позволять себе раскручивать клубок дальше.

Главное — прекратить допускать возможность того, что он снова может прийти в себя от ужасной боли, от лихорадки непрекращающейся и желания сдохнуть. С пустой, как белый лист, как обои у нее в спальне, памятью.

И снова без нее. (Снова даже не догадываясь о ее существовании.)

========== дисфункция памяти ==========

Комментарий к дисфункция памяти

строчки из James Arthur — Let Me Love The Lonely.

[думаю, у меня получится спасти самого себя, спасая вас;

мы можем запалить костер, чтобы согреть кости, в этом мире слишком холодно,

чтобы спать в одиночестве.]

У него ощущение старости давит куда-то на спину; из зеркальной поверхности, того потустороннего мира на него смотрит девятнадцатилетний мальчишка, а душа давно в труху. Магнус усмехается горько, наливая себе еще больше коньяка. Время, оказывается, все равно не обмануть. Даже бессмертием. Потому что выглядеть он может как угодно, а чувствовать себя на девятнадцать не получается.

Он привык уже, пожалуй, почти каждый вечер получать пять-семь-семнадцать сообщений от той, что когда-то была Изабель Лайтвуд. И это очень странно, а Магнус стареет, наверное, потому что она старше, чем когда-либо была, потому что ей вот уже двадцать семь, а он чувствует себя так, словно она ему в дочери годится. Опекает ее как-то совсем по-отечески. Порой слишком долго сжимает ее ладони в своих и просит остаться на ночь в лофте, не объясняя, что там снова какие-то волнения в Конклаве, а он просто не хочет, чтобы ее нашли. Девочка — а мысленно почему-то он ее девочкой называет — не заслужила еще больше страдать; и уж смерти она точно не заслуживает.

Стареет, потому что тепло какое-то почти отеческое за грудиной разливается, когда она улыбается и говорит, что нашла работу новую, что все запутанно, конечно, но они с Алеком держатся. Узнают друг друга заново и держатся.

Он лишь головой отрицательно мотает, когда она обещает, что в следующий раз они вдвоем придут. Обязательно. Она их познакомит, они просто должны встретиться.

— Мы знакомы уже, милая, — осторожно напоминает Магнус.

У самого глотку дерет от нехватки алкоголя, кажется.

История такая старая, а он все пытается уложить в своей голове то, что с ними двумя сделали. Уложить в своей голове то, что упорства и настойчивости, характера прежней Изабель не занимать, раз она не просто решиться на все это смогла, раз еще и выдержала, сломала столько барьеров и все же смогла вернуть его себе. В его жизни, конечно, было много и людей, и охотников, и нежити, но почему-то он не может не восхищаться ей. Тихо, без особых слов и выражений привязанности. Изабель скоро двадцать восемь, а у нее взгляд такой почти по-детски наивный.

К вопросу они больше не возвращаются, а следующие несколько визитов она наносит как и раньше — в одиночестве. Так ему, наверное, проще будет. Или за все эти месяцы, почти за год Магнус просто привык к этому.

Потому, наверное, несколько удивленно смотрит и за дверь держится, не пуская никого в лофт, когда открывает дверь, а они стоят там вместе.

— Алек, это Магнус. Я тебе о нем говорила, — и у нее улыбка такая счастливая, что у Магнуса где-то в горле застревают слова о том, что время не лучшее, что он занят, что потом как-нибудь обязательно будет рад их видеть, но пусть она лучше заранее предупреждает.

И натыкается на настороженно-недоверчивый взгляд коньячных глаз.

И то, как он за нее цепляется, — от этого за грудиной не щемит. Магнус напоминает себе, разливая чай, что это уже много лет, как не его Александр. Это ее Алек, а Изабель заслужила. Столько страдать — найти, потерять, снова найти, — он бы не смог. Отдает чашку ей в руки, его чашку ставит на стол, пристальный взгляд на себе постоянно чувствует. Непроизвольно усмехается себе под нос, когда Алек руками Изабель поперек живота обнимает и чуть на себя тянет, а она будто не замечает даже, просто продолжает рассказывать о своей новой работе, что-то о коте их рыжем. Чаем обжигается и чуть нос морщит, поворачивая голову к Алеку.

Кажется, они стали моложе, а не старше.

Ни его щетина, ни ее короткая стрижка не спасают. Магнус все равно как будто видит их двадцатилетними, кажется, тогда они совсем такими не были.

Есть какая-то прямолинейная жесткость в голосе, когда Алек одергивает ее на середине фразы о нем. И смотрит куда-то прямо на Магнуса, как будто может насквозь него увидеть; он прекрасно узнает взгляд этот. Тот всегда так на незнакомцев реагировал, а Магнусу приходится напоминать себе снова и снова, что он незнакомец.

И несколько резкое:

— Я ничего не помню в отличие от нее, — звучит, кажется, почти упреком.

— Я могу показать тебе ее воспоминания. Не больше, но так будет проще.

— Нет.

Короткое, хлесткое, и несколько на контрасте с тем, как он ее к себе чуть ближе тянет и в плечо коротко целует.

Не помнит и подобными способами вспоминать не желает. Изабель улыбается, делает глоток из чашки и тихо журит его за подобный тон. Почти неслышно говорит, что это же Магнус, что без его помощи они бы никогда друг друга не нашли, что они ему многим обязаны. А он лишь раздражается, хотя и вида старается не подавать.

Утром, находя их спящими на одном диване, Магнус думает, что они все те же. Им память и не нужна.

========== прошлое ничего не стоит ==========

Комментарий к прошлое ничего не стоит

недо-однострочник, недо-драббл.

Их общее прошлое ничто не стоит; его и не существовало ведь.

Он не помнит ее, не помнит того прошлого. Прошлого этого просто нет. Алек старается просто не думать, утыкается носом в ее шею и молчит на все вопросы, просто игнорирует все то прошлое, что у них якобы было. Для него — не было; это у нее есть те собственные воспоминания, что сохранить удалось. У него нет ничего, и злость тупая какая-то изнутри от этого точит. Видеть ее воспоминания никакого желания. Они не те, они ядом отравленные; они больнее сделают, разъедая внутренности и шипя.

Изабель пальцами в волосы его зарывается, сама прижимается и как-то тяжело выдыхает. Молчит, что больно слишком всякий раз, когда он срывается и орать начинает, что не было там ничего, что не помнит он, что у него вся жизнь не больше двух с половиной лет, а дальше пустота и провал. Ей больнее, чем от удара по лицу; лучше бы губы ей в кровь разбил, чем так.

Лишь когда у нее слезы на глазах, когда она снова судорожно свитер начинает натягивать на бедра, в рукава с пальцами, он останавливается. Лицо ее судорожно целует, тупыми извинениями воздух вокруг заполняя. Бесконечными извинениями, лишь бы слез ее не видеть, лишь бы тихое сипящее “зачем ты со мной так?” не слышать.