не знаю, чего ты от меня ждешь, но ты подавляешь меня.]

На плите переваренный кофе с характерным этим запахом, а она дергается резко, когда замечает его в дверях кухни. Ежедневник захлопывает резко и почти по-детски как-то пытается спрятать. Жаль только, что под футболку незаметно не засунуть.

— Утра, — звучит в миг как-то глухо, звучит чужим и незнакомым. И видит лишь, как она рот открывает, чуть вперед подается, сказать что-то хочет ему, определенно точно хочет. Но он лишь к плите направляется, в чашку остывающий уже кофе наливает.

И когда снова поворачивается к ней лицом, то первым делом замечает, как она пальцами за края ежедневника цепляется крепко.

Так крепко, что он не может не обратить на это внимание.

— Это… ничего не значит, — улыбается Изабель как-то уязвимо, как-то тонко и слишком доверчиво.

Он делает глоток. Второй, третий. Лишь потом может перевести взгляд на ее лицо и задержаться на нем дольше двух секунд.

— Я ничего и не говорил.

— Алек, я…

Ежедневник остается лежать на столе, он снова взглядом к этому ежедневнику. А она уже руками его шеи касается, пытается наклонить его к себе ближе, на носочках тянется к нему.

— Это всего лишь кусок картона да бумаги, — произносит тихо, в грудь ему куда-то выдыхает.

Алек поддается, Алек наклоняется, чтобы зрительно быть с ней на одном уровне.

— Кусок картона и бумаги, который слишком много для тебя значит. Слепой бы не заметил.

— Тшш, — она целует его мягко, медленно, сначала в губы, потом в челюсть, по коже на шее губами мажет. — Ты не можешь меня винить в этом.

Руками обхватывает его, почти в плечо носом утыкается и жмется. Ему не остается ничего, кроме как свободной рукой прижать ее к себе.

Не может, но винит.

А она говорит:

— Мне нужно это. Мне просто жизненно это необходимо.

И он не знает, почему вдруг мысли вырываются, почему вдруг он говорит то, о чем предпочитает постоянно молчать.

Почему вдруг:

— Ты хочешь, чтобы я был им.

Изабель дергается. Отстраняется от него резко, будто бы он ее нехеровым таким разрядом тока ударил. И у нее что-то такое во взгляде, что вроде бы пристыдить его должно. Только Алек молчать не может; его душит это, давит, он в себе носить это не может больше. Не выдерживает. Она его давит, она его топчет, сама того не замечая.

— Ты… ты какую-то ерунду говоришь, — она сбивается на первых звуках, а потом собирается с мыслями, руки в кулаки сжимает. — Себя послушай.

Он себе под нос фыркает. Чашку с недопитым кофе на стол ставит; непроизвольно взглядом снова проезжается по тому ежедневнику, о котором предпочел бы вообще никогда не знать. Не видеть. И ее не видеть, сжимающей этот ежедневник так, будто это — самое дорогое и ценное в ее жизни.

— Хочешь, чтобы я им был, да?

— Ты уже он! — выплевывает Изабель, голос повышая. — То, что ты этого не помнишь, не значит, что это не ты. Я же предлагала, чтобы Магнус показал тебе мои воспоминания, которые я смогла сохранить. Чтобы он свои тебе показал!

Алек головой отрицательно мотает.

И она дергается резко, когда он ежедневник хватает со стола, когда листает его поспешно, держит так, будто тот испачкан в чем-то.

У нее взгляд агрессивный, она этот ежедневник готова защищать так же самоотверженно, как другие защищают свою семью, любимых. У нее огонь во взгляде, она готова ему в руки вцепиться, не уверенная, что он ничего с этой столь нужной ей тетрадью не сделает.

— Я не могу им быть, — он почти шипит, с каким-то отвращением смотря на ежедневник в руках. И он, блядь, слышит, как она облегченно выдыхает, как расслабляется, стоит ему швырнуть тот обратно на стол. Это злит еще больше. — Я не тот парень на фотографиях, я не он, — начинает в словах сбиваться, в звуках, спотыкаться о них будто бы. — Просто не могу быть им. Ты будто чужую жизнь меня заставляешь жить.

Она голову вскидывает, пытается радужку его, зрачок прожечь собственным взглядом.

— Я люблю тебя.

— Потому что так написано в какой-то херовой тетрадке!

Ее шепот бьет по барабанным перепонкам в разы хуже, чем если бы она кричала, срывая глотку.

— Заткнись. Просто заткнись. Не смей, Алек. Ты ни черта не знаешь о том, что я чувствую. Просто заткнись, пока поздно не стало.

Он жмурится. И Изабель уже ждет, что он сейчас в коридор кинется. Напугает кота, может, даже наступит на него. Оденется, хлопнет дверью и уйдет, как он уже часто делал. Ее убьет где-то внутри; у нее едва-едва денег хватит на самолет в одну сторону до Лос-Анджелеса. Подальше от него, от всей этой истории.

Только она уже ничего забыть не сможет.

Четыре месяца; четыре блядских месяца, как она получила его назад. И все это время — списать его на разыгравшееся воображение и каракули в тетрадке не получится.

А он никуда не уходит.

— Я тебя люблю, — повторяет она уже громче. Ни шага не делает, не двигается просто. Не может сдвинуться. — Не собственные воспоминания. Не записи эти и не фотографии. Я люблю именно тебя. Можешь говорить, что я полная идиотка, дура наивная, но я не в те воспоминания влюбилась, а в того, кто поднял меня с асфальта, кто тащил меня на руках до самой моей квартиры, кто в глаза мне пялился как ненормальный, а потом целовал до отключающихся мозгов и на мои шрамы смотрел так, будто это самое красивое, что ты когда-либо видел.

Изабель выдыхается. Взгляд его перехватывает и все же делает те несколько шагов, чтобы послать к черту эти стены, что между ними за минуты выросли, вросли в кухонный пол буквально.

— И ты не можешь меня оставить просто потому, что я хочу вспомнить тебя. По-настоящему вспомнить, а не поверить тем записям, рассказам Магнуса или обрывкам воспоминаний.

Алек дотрагивается до нее не сразу, не сразу касается. Вокруг талии обнимает, эту большую ей белую футболку к ее телу прижимает, носом в макушку. Вдохнуть запах ее волос. Всего лишь напомнить себе что-то одному ему известное и понятное. И наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку. Она пальцами его лицо гладит осторожно-ласково, он пальцы в ее волосы запускает. Изабель целует коротко.

Говорит:

— Не оставишь же?

Алек в ответ кивает тупо, в самые губы выдыхает:

— Нет.

Ей расслабиться удается лишь тогда, когда его губы плотно-тесно прижимаются к ее собственным, а язык оказывается во рту уже привычно-необходимо.

========== сторонний ==========

Комментарий к сторонний

строчки из Ashes Remain — On My Own.

[мне просто нужна надежда;

в конце концов, я ведь никогда и не должен был сражаться в одиночку.]

Джейсу кажется: он их видел.

Нет, он уверен в этом.

Не ее или его. Их. Вместе. И он пытается эти мысли из головы выгнать. Потому что это опасно, потому что нельзя; потому что… а если они смогли?

Магнус дверь не открывает.

Джейс уже неделю стучит в закрытую дверь, прислушивается — внутри слишком тихо, внутри даже воздух не двигается кажется. И уходит. Снова и снова уходит, продолжая мысленно прокручивать увиденное в голове. Ужасно хочется пойти в тот парк еще раз, примерно в то же время. Вдруг он увидит их снова? Практически сразу же отметает эту мысль.

Его брата и сестру судили не для того, чтобы он их искал.

Он за ними последует, если станет их искать. Если кто-то узнает, что он их искал.

По-хорошему, его и за это случайное «видел» могут отдать под суд. Никому в мире не доказать, что это была случайность.

Закон суров, но это закон.

Ему противно от таких законов, ему противно от всего этого. Как и от того, что он испробовал все возможные методы, чтобы просто вытащить их. Джейс, кажется, все еще забыть не может выражение лица бабки — это отвращение, застывшее в глазах, в искаженных гримасой губах, — когда он пришел к ней просить за Лайтвудов. Только она велела ему заткнуться, не позорить фамилию и выйти из ее кабинета. Он тогда недостаточно, видимо, орал, что у него другая фамилия была до этого, что он не откажется от своей семьи.