Но не всегда Витéля отделывался так просто. На мотоцикле «Ява» он дважды отправлялся в мир иной, и только усердие хирурга Шабельского возвращало его с полдороги. Скреплённый проволоками и бинтами, Вдовин выходил из больницы и опять садился на «Яву».

Теперь мотоцикл стоял в углу большой тёмной кухни бревенчатого дома без переднего колеса, с разобранным мотором, в корытце с соляркой мокли болты, а Витéля снова косил усмешливо губы.

– Ну, и чёрт с тобой! – сердито сказал мастер, заметив вдовинскую удалённость от шума станков и металлического вызвона, доносившихся в огородку. – Пройдёт блажь – приходи. Возьму, так и быть, хотя кидаешь ты меня, как это говорят, в трудную минуту.

Витéля снисходительно улыбнулся, сунул Антипову твёрдую ладошку и пошёл в отдел кадров за расчётом.

Был апрель, средина месяца. Но если кто думает, что на юге Кольского полуострова это весна, похожая на среднерусскую, тот слегка ошибается. В городе, правда, тает. По обочинам уклонистах тротуаров и дорог днём пожуркивает снежная вода, и расчищенный асфальт, где редко ездят машины, высыхает, сереет. Потемневшие сугробы у домов оседают, плотнеют, однако они ещё высоки и кажутся навечными. А в лесу сквозь снег лыжной палкой землю не достать, на озёрах – метровая броня льда, белые просторы моря пустынны, и, глядя на них, понимаешь, почему это море назвали Белым.

В такую пору у Витéли каждый год хлопотня. Он несёт в охапке из чулана коробки, которые забытыми лежали там с перволёдья, высыпает на стол путанный навал лесок, блёсен, мормышек и, с трудом сдерживая волнительный зуд, аккуратно раскладывает всё это по своим местам. Рыбалка – непреходящая вдовинская любовь. Три месяца назад она привела его в клуб железнодорожников на лекцию: «Охрана рыбных запасов – всенародное дело».

Бровастый чёрный мужчина начал разговор круто:

– Кто знает, товарищи, когда зародилась рыбоохрана?

Из-за спины Вдовина худой токарь Пушкарёв крикнул:

– С новой еры!

Редко рассыпанные по рядам люди оживились. С рыбоохраной у большинства из них отношения были прохладные.

– Немножко товарищ не угадал, – сходу откликнулся бровастый. Похоже, у него эта приманка срабатывала безотказно.

– Не с новой эры, а до неё.

– Выключить Пушкаря из рыбаков!

– Зачем же? К несчастью, многие не знают истории этого вопроса. А дело обстоит таким образом. Ещё в «Книге мёртвых» – это Древний Египет – выходит, первобытный строй, говорится: «Я не истреблял животных на их пастбищах, я не ловил сонной рыбы». Перечисленные действия уже тогда считались вредными и грешными.

Можно привести ещё примеры древнейшей рыбоохраны, разумность которых сохранилась до наших дней. У западных готов в пятом веке нашей эры существовал закон, по которому забойки для лова рыбы в реках можно было делать только в полреки. По шотландскому закону XIII века заграждения в реках для лова рыбы разрешалось делать с просветом такой ширины, чтобы в нём – я вам цитирую дословно: «могла повернуться трёхлетняя свинья».

В рядах удивлённо хэкнули. Лектор чувствовал себя рыбой в воде.

– А вот вам, товарищи, один из законов Петра Первого. Им запрещалось ловить на перетяжку без наживы – это нынешняя браконьерская самоловная снасть. Проходящая рыба цепляется, как придётся, много уходит просто раненой и потом погибает.

От древних времён лектор быстро перешёл к дням нынешним и заговорил о сёмге. Из рядов отливными абиками[1] выступили настороженные лбы. Сёмга стала пугающей и далёкой, хотя многие ещё не успели забыть ту пору, когда эту рыбину можно было и добыть без хлопот, и купить без опаски. Витéля тоже полавливал её. Но пошли слухи, что приняли какой-то строгий закон: одного поймали, отобрали снасть, оштрафовали, другого посадили – и Вдовин бросил игру с властями. Однако всё время думал, что власти в этом деле гнут не туда. Царская она, конечно, еда, но разве море ею обеднеет? Как истинный помор, Вдовин твёрдо верил, что знает о рыбах всё. И вдруг выяснялось, что с сёмгой дела могут быть худые. Плодовитость её, говорил бровастый, по сравнению с другими рыбами, очень невелика. Если треска откладывает до девяти миллионов икринок, палтус – три с половиной миллиона, щука и та – триста тысяч, то сёмга – самое большее – тридцать тысяч икринок. Чаще же – в два-три раза меньше. Для нереста эта рыба заходит из моря в реки. Нерестится, в основном, лишь раз в жизни. После чего вскоре погибает. Из каждой сотни отнерестившихся сёмг скатываются в море всего несколько штук. Через год на повторный нерест возвращается самое большее три-пять рыб. К третьему нересту выживают ещё меньше. К тому же от икринки до взрослой рыбы у сёмги множество врагов. Поэтому вырастают единицы, и ловят её не тоннами, а штуками.

Час, наверное, лектор рассказывал о её жизни, и чем дальше, тем беспокойней чувствовал себя Вдовин. Ему вдруг начали явственно видеться входящие в устья рек большие серебристые рыбы. Толкаемые какой-то неведомой силой внутри себя, они мощно пронизывают тугой встречный поток. Блёстками рассыпается в стороны речная мелочь, и, кажется, ничто не способно остановить выросших в море великанов на последнем в их жизни пути.

Но эти картины тут же сменились другими. Сёмгу что-то подхватило, вырвало из воды. Она яростно бьётся. Удар колотушкой. Оглушённая рыба падает на дно лодки и в набухшем сёмужьем животе замирает жизнь тысяч её повторений.

Ещё до того, как лектор кончил, Витéля понял, что сёмге нужна защита.

В инспекцию Вдовин поступил, как днём в автобус вошёл: ни толкотни, ни мятого бока. Старшему инспектору Гаврилину он чинил когда-то телевизор. Сам Витéля не помнил этого, но Гаврилин уваженья не забыл.

– Значит, решил с браконьёрством бороться? – спросил он, пересекая нервным почерком вдовинское заявление. Старший инспектор был узколиц, сильно смугл и, похоже, ещё молодой. Однако чёрные, кудрявые волосы уже изрядно просекла седина. Врагов своих он не по-здешнему называл «браконьёрами», и каждый раз это слово пронзало его болью, от которой на миг синели губы и округлялись глаза.

– Ради природы, извиняюсь за выраженье, – поспешно вскочил и вытянул руки по швам Вдовин. Он малость струхнул от гаврилинских преображений.

– Это правильно. Мы не можем ждать милости от природы после всего, что с ней сотворили. Да ты садись, садись!

Старший инспектор уже пришёл в себя, и только подрагивающие ноздри тонкого носа напоминали о недавней буре.

– Наша работа, – Гаврилин скосил глаз на заявление, – Виктор Николаич, тяжелей, чем в милиции. Тех когда-никогда добрым словом помянут. Праздник у них есть, награды дают. Говорят: мильцанер такой, мильцанер сякой, а чуть чего: дяденька мильцанер, караул! Убивают! Нас же с тобой пока никто на помощь не зовёт. Кроме вот природы, да государственных интересов. Но природа, сам знаешь, молчит, как рыба об лёд. А интерес этот каждый на свой аршин примеряет. Видишь, чего творится в государстве? Законы вроде есть, и вроде их нет. Поэтому следить нам надо зорко и неподкупно.

Вдовин с готовностью кивнул. Выходя в тот раз с лекции, он вспомнил вдруг, как утром в депо, на верстаке, увидел брошенную кем-то московскую газету «Известия». Газета была мятая, в масляных пятнах, но Витéля не на это обратил внимание. Название одной статьи, ясно читаемое среди жирных разводов, задержало вдовинский взгляд. «К диктатуре закона!» было написано крупными буквами. После всего услышанного на лекции Вдовин воспринял эти слова как приказ. Хотя спроси его, что такое диктатура, он толком, наверное, и не объяснил бы. Со школьных годов сидело в памяти «диктатура пролетариата». Потом много лет говорили и писали про диктатора Пиночета. Диктатура, представлял Вдовин, это какая-то большая власть, суровая к одним, но полезная другим. Когда он после лекции вспомнил слова в замасленной газете, у него всё сложилось. Сёмгу надо защищать. А её врагов – браконьеров – давить.