И успокоенный, а от этого как-то сразу расслабленный, Казарин стал проваливаться в дремоту. Он почти заснул, слегка покачиваемый на слабых неровностях дороги, как вдруг жутковатая мысль пронзила его сознание: «Ё-моё! Кому ж я передам себя? Ни сына, ни дочери… Нет продолжения моего… Самого прямого продолжения… Умер бы ночью на Дону – и цепь оборвалась…»

Та распирающая гордость, которая пыжилась всякий раз, когда Андрей говорил о своей свободе, теперь скукожилась, обмякла, словно проткнутый воздушный шарик. «Любовь… А что такое – любовь? Никто не может рассказать. Машут руками. Окают, цокают. Нельзя жениться без любви… Кто доказал правоту этого? Без ума нельзя… Слияние страстей лопается чаще и больней, чем союз умов».

Андрей вспомнил своего университетского товарища Олега Норкина. Их любви с филологом Оксаной завидовал весь курс. Сдавая экзамены по древней, средневековой, классической и современной литературе, филологи и журналисты оглядывались на эту пару. Вся литература – от зачатья до сегодняшних романов – это история любви.

Через три года после университета Казарин заехал к Норкиным в Ярославль. Собирался побыть несколько дней. Знал: в городе много интересного. Но уже спустя сутки садился в поезд. Провожавший на вокзале Норкин говорил что-то необязательное, пустое; смущался, видя обескураженное лицо Андрея, и только когда Казарин по неосторожности упоминал имя его жены, темнел взглядом, зло матерился и не сразу мог взять себя в руки. Также, если не сильней, раздражал Оксану Норкин. Самой нежной в этом котле злости, отчуждения, неприязни была дочка Норкиных – Мариночка. Андрей гладил её светлые кудряшки и думал о будущем этого плода любви, растущего в парах ненависти, о недопустимом легкомыслии человечества, которое тратит силы и огромные средства на что угодно: обогащение, войны, развлечения, но только не на самое главное – здоровое продолжение самого себя. Непременным условием для заключения брака считают любовь. Но этот дурманящий эфир вскоре испаряется. Тем быстрей, чем менее разумно люди подходили к созданию союза. И через короткое время выясняется, что у двоих нет ничего общего. Всё разное, несовместимое.

Потом на собственном опыте Казарин пришёл к выводу: любовь – это наркотический дым. Угар проходит – остаётся резь в глазах.

Сначала Андрею нравилось, что у Любы на все явления жизни есть своё мнение и почти всегда противоположное казаринскому. Он азартно разубеждал её, приводил неоспоримые факты. Подруга весело отмахивалась. Заметив, что Андрей начинает злиться, соглашалась. Позднее, когда Люба стала женой, до него дошло: соглашалась для вида. Опасалась оттолкнуть его. Через пару лет окончательно понял: если что и любила, то, прежде всего, саму себя, свои привычки, капризные желания.

«Тогда чем хуже иметь рядом Шурочку?» – подумал Казарин и от этой ошеломившей его простой мысли даже привскочил в коляске. Мотоцикл качнуло. Глеб искоса глянул сверху на друга. Тот махнул рукой: «Всё в порядке». А сам не мог оторвать мысленного взгляда от лица Шурочки, её фигуры в обтягивающем халатике, ласковой улыбки. «Чего ещё надо? – перебирал в уме. – Главное для неё – ты. Симпатичная… чёрт, вроде даже красива… Не рвёт платье на груди: моё мнение… его вырастить надо – своё мнение… Когда в квартире – чистота… Уходить не хочется».

Вдруг казаринские переборы оборвал громкий голос Глеба:

– Ты гля, чё творится! Граница на замке!

Впереди показался пост ГАИ. Уже издалека было видно: обстановка накалилась. Транспорт занял обочины и на въезд в город. «Сейчас приеду – сразу позвоню», – подумал Андрей, недовольный тем, что приятные размышления как-то сразу оборвала совсем не приятная действительность.

Вчерашнего капитана не было. От наседавших водителей отмахивался худой майор. На пост добавили офицеров и нижних чинов – надо было сдерживать натиск и со стороны области. А на выезд машин и мотоциклов стало ещё больше. Суббота, жара – тридцать пять в тени, пересыхают неполитые огороды на дачах. Люди обещали родственникам и друзьям приехать. Но карантин всё перекрывал наглухо.

Казаринскую команду долго держали перед барьером. Майор уходил звонить. Вернувшись, снова недоверчиво и хмуро изучал пропуска, пыхал на них дымом сигареты, словно рассчитывал выявить подделку. Андрей начал злиться, учащённо засопел, что было признаком близкой вспышки гнева, но Пустовойтов, зная натуру друга, опустил тяжёлую руку на плечо: «Не заводись. Смотри, сколько их стоит». Показал на транспортное скопище.

Майор неохотно отдал пропуска.

– Разойдись! – заорал толпящимся около барьера людям. Видно было: ему неудобно перед распаренным, злым народом за начальниковых блатных. Зло растёр ботинком окурок, гаркнул:

– Больных холерой везут!

Мужики отпрянули. «Молодец! – подумал Казарин. – Лучше всякого оружия». Но, отъезжая, услышал майорское злорадное:

– Может, не довезут. А вы останетесь живы.

Выезжая с Дона, Андрей рассчитывал до поезда завезти «фарфористов» к себе. Показать квартиру, сервиз. Конечно, «на дорожку» выпить – после всех переживаний оно было кстати.

Но хмурый майор украл время. Пришлось везти рыбаков сразу на вокзал. В купе вчетвером выпили водки – Андрей немного, наскоро: Глеб и Влахан должны были отогнать мотоциклы и сразу к нему домой. Не хотел Андрей засиживаться ещё и потому, что не терпелось скорей позвонить в поликлинику Шурочке. Его даже подёргивало; какая-то дрожь прокатывалась по мышцам – так хотелось быстрей сказать женщине о своём решении.

Не дожидаясь, когда полупустой поезд тронется, быстро пошёл домой.

Обычно он звонил в регистратуру. Там было известно, где в этот момент медсестра Раскатова и давали телефон. Однако сейчас регистратура молчала. «Все ушли на фронт, – ядовито подумал Андрей. – Отбиваться от дристунов».

Набрал номер старшей медсестры. Она знала его. Первое время переживала за мать, потом – за Шурочку. Когда встречала Андрея в поликлинике, глядела с укоризной и сожалением. Однажды сказала: «Хорошую пару теряешь, Андрей Петрович». Казарин смущённо хмыкнул, ничего не ответил. Ему нужен был больничный – приближалось открытие охоты.

Теперь он ей кое-что расскажет и, пожалуй, пригласит на свадьбу – родных у Шурочки почти не было.

Странно, но и телефон старшей медсестры не отвечал. Андрей уже хотел положить трубку, как вдруг услышал усталый голос. Это была старшая.

– Валентин Васильна? Здрассьте! Где наша Раскатная?

В разговоре со старшей медсестрой он иногда весело переиначивал фамилию Шурочки.

– A-а, Андрей Петрович? Нет нашей Шурочки. Она во 2-й инфекционной. В десять утра отвезли.

– Как? Почему в инфекционной?

Старшую медсестру, похоже, кто-то позвал. Она крикнула в сторону: «Иду!» – и, уже торопясь, ответила Казарину:

– Холера, Андрей Петрович. Достала нас холера.

Казарин растерянно посмотрел на трубку, откуда пошли короткие гудки. Это был даже не удар. Это было обрушение. Здание, которое секунды назад стояло прочно и надёжно, в один миг рухнуло, превратившись в груду панелей, бетонных блоков с торчащей арматурой и кусков стен с порванными обоями. «Как отвезли? Причём тут инфекционная больница? Может медиков спасают отдельно? Ведь осуждённых милиционеров не сажают в общий лагерь… для них – своя зона… О чём я? Это же холера! Здесь нет особых! Все равны… Перед чем? Равны перед смертью? Шурочки нет?!»

Андрей вскочил со стула, выпученным глазом посмотрел на телефон. Снова кольнуло под сердцем, как когда-то при умирающей матери. Подумал: «Звонить нельзя. Никто по телефону ничего не скажет. Ему не нужны слова… Он должен вытащить Шурочку… Если она жива».

Казарин знал, где 2-я инфекционная больница. Там когда-то лежал Шведов. Остановил на улице машину. Предложил денег в два раза больше. «Только лети! – сказал шофёру. – Найти надо». «Жену?» – почему-то спросил водитель. Андрей кивнул, не удивившись ни вопросу, ни своему согласию.

Ворота больницы были закрыты. На проходной вместе с вахтёром стоял милиционер.