Вот и тянутся долгими зимними вечерами истории – такие же бесконечные, как нить из прялки матери, такие же затейливые, как узлы на отцовской рыболовной сети. Пищит детвора от восторга и страха, жмётся к тёплой печке.

Ведь пока сказка длится, никто не может угадать, как она закончится – плохо или хорошо.

***

Как ни кликал Михель Ундину, не отзывалась она больше. Только в кострище прогоревшем не уголья отыскал – пригоршню серебряных гульденов, испачканных в золе. Будто всё-таки решила никса за новогоднее подношение добром отплатить.

«И что за морок на меня нашёл? – удивлялся потом Михель. – А если бы, распробовав, она меня на дно утащила?»

Проваливаясь в сон, он видел жуткие картины. Вот вцепилась Ундина в шею перепончатыми лапами, обвила ноги хвостом – отбивается Михель, да всё без толку: не совладать ему с чешуйчатой тварью. Студёная вода залилась в рот и ноздри, мешая кричать и дышать. От нехватки воздуха в груди будто вот-вот разорвётся игольчатый шар. Острые зубы Ундины впились в шею, потом в лицо – жадно отрывая и заглатывая большие куски человеческого мяса. Кровь залила Михелю глаза.

Кричал во сне Михель, вскидывался на жёстких полатях. Отбивался от морока, пил в сенях из ведра ледяную воду, пока не начинало ломить зубы, давал зарок никогда больше не подходить к запруде, а мельницу продать, сжечь, разнести по камушку – только бы не видеть таких снов.

А под утро приходили совсем другие видения. Грустила на берегу реки светловолосая девушка, тянула к нему руки. Лились из прекрасных серых глаз крупные слёзы. «Люби меня, Михель, – будто бы просила она. – Люби так сильно, чтобы вывести из тьмы на солнечный свет!» Знал Михель во сне, что это та же самая Ундина, но подойти и взять за руку не мог – обрывался сон, таяла девушка, утренним туманом ускользала сквозь пальцы.

***

Остатки колеса Михель вытащил на берег, вычистил от остатков щепы жёлоб. Взвесил кошель с серебром и решил, что на новое уж точно хватит, знать бы умельца, который за дело возьмётся да лишних вопросов задавать не станет.

В конце сечня приехали к мельнице сани, груженные лесом, привезли балки и брёвна. И всего-то осталось распилить, выстрогать, сложить в пазы тютелька в тютельку, без единого гвоздя… дать высохнуть, установить. Не пустяк, даже если ты не один и знаешь, с какого бока подойти к работе. Вот только рук у Михеля не хватало, и голова в нужную сторону думать отказывалась.

На его памяти старое колесо всегда было исправное, лишь в последние годы жизни отца постепенно приходя в негодность. Роясь в отцовском сундуке со всяким добром, Михель надеялся найти чертежи или ещё какие полезные указания. Но вместо них отыскал потрёпанные бумажные листки, рассыпающиеся от ветхости. Грамоту Михель знал, но буквы были такими истёршимися, что некоторые места он так и не смог разобрать. А то, что прочитал, заставило его вскрикнуть от ужаса.

Записи Михель сжёг и несколько вечеров подряд провёл в трактире, заливая крепким вином полученное знание.

– Э, да ты никак всё отцовское наследство намерен пропить? – не выдержал на третий вечер Милош, получив от него горстку мелочи в обмен на очередной кувшин с крепким дешёвым пивом.

Когда Михель был на лесопилке, то благоразумно сменял остатки приметного серебра на медь. Но всё равно меди выходило слишком уж много.

– Да колесо чёртово хочу починить, не знаю с чего начать, голова пухнет, – мрачно признался Михель.

– Хорошее дело затеял, – покивал Милош. – Вот только выпивка тебе в этом не помощник. Видишь, как Жилко без опохмела мается? А когда-то знатным мастером считался. Только где ему сейчас – руки молоток не удержат, вот и пробавляется по мелочи, там починить, тут построгать, – обычно молчаливый Милош задумчиво пожевал кончик седого уса. – Ты бери пиво, да к нему иди. А пару толковых парней я тебе на мельницу пришлю. Хватит деньжат, чтобы им за труды заплатить?

Михель кивнул, с похмелья не сразу поверив своему счастью. Значит, можно не так, как когда-то отец, а по-другому.

– Со мной потом сочтёшься. Коли дело выгорит, первую дюжину мешков мне бесплатно намелешь.

– А если не выгорит?

– Значит, и считать нечего. Жалко мне тебя, дельный ты парень, не то что мой лоботряс Петар, – Милош отвернулся, давая понять, что разговор закончен.

А Михель, подхватив кувшин, поманил к себе Жилко:

– Выпьешь за моё здоровье? Я угощаю.

***

Хромой Жилко, несмотря на дурную славу, и в самом деле оказался толковым малым. Вот только пить ему давать не следовало – унюхав спиртное, он из каменщика и плотника превращался в невразумительно мычащее бревно, разом минуя все промежуточные стадии.

Поначалу Михель на ночь запирал Жилко в доме, чтобы тот ненароком не ускользнул в трактир и не сорвался в запой. Зато по окончанию работы торжественно обещал поить неделю. И ещё неделю – после того, как весной колесо сделает первый оборот.

Чертежи у хромого Жилко выходили – залюбуешься. А вечерами, чтоб меньше думать о запретном плоде, тот травил байки из своей молодости.

Получалось, что под его руководством строили чуть ли не главный дворец самого курфюрста, а уж дворцов помельче, разбросанных по землям Саксонии, Чехии и Германии, и вовсе было не счесть. И в каждом крупном городе знали Жилко, привечали и чествовали. Пока проклятая балка, обрушившись с верхотуры, не раздробила ему левую ногу. Вначале он, не жалея, тратил деньги на известных лекарей-костоправов. После – ходил по знахарям и колдунам. И только когда даже они подтвердили, что ногу вылечить невозможно, Жилко начал пропивать остатки своего состояния. Денег хватило ненадолго, в конце концов он превратился в бродягу и после долгих скитаний прибился в их деревню, под бочок к одинокой бездетной вдове.

Слушал Михель, дивился, смотрел, как в неверном пламени свечи меняется тень, отбрасываемая низеньким чернявым лужичанином. И вроде складно говорил Жилко, а до конца поверить не получалось. Ведь вся деревня знала, как гоняет его коромыслом дородная Бояна. Как огородами улепётывает от неё подвыпивший Жилко, прячась по чужим овинам, пока вдовушка не сменит гнев на милость. Но что-то всё же было в нём, трезвом, такое, что Михель не мог считать его рассказы совсем уж выдумкой.

Под конец короткого месяца лютого на мельницу приехали двое плечистых братьев-крепышей – Гданько и Збышко. Привезли от Бояны корзину домашних лепёшек для Жилко и доброе слово от Милоша. И уже вчетвером принялись за главное дело.

Михель работал как проклятый. Спал меньше всех, ел, что придётся. На обмороженных потрескавшихся ладонях лопались кровавые мозоли, нещадно ныла натруженная спина, распухали суставы, к вечеру отёкшие ноги напоминали неповоротливые колоды. Поначалу Михель не верил в успех, и лишь упрямство заставляло его по утрам разлеплять глаза и снова браться за инструменты. Но когда под руководством Жилко брёвна стали постепенно превращаться в новёхонькое, пахнущее свежей древесной стружкой колесо с лёгкими и прочными крыльями-лопастями, Михель чуть было не разрыдался от счастья.

И Жилко стало не узнать: ходил по двору степенно, важно, полный внутреннего достоинства, стараясь не подволакивать искалеченную ногу.

– Ты меня, Михель, не пои. Лучше деньгами дай. Я своей Бояне кожух новый справлю, платок цветастый на ярмарке выберу. А на остаток козу купим или поросёнка, чтобы в хату прибыток был, – то и дело повторял он, когда колесо уже стояло в глубине сарая, и дело действительно было за малым – заменить прогнившую ось и дождаться первой серьёзной оттепели, чтобы спустить его на воду.

Михелю и тут повезло: в первых днях брезеня, ровно по календарю, грянуло жаркое солнце, закапали сосульки, зажурчали светлые ручьи. Пока шла работа, на улице становилось всё теплее. Вот уже в проталинах потянулись в рост робкие бледно-зелёные травинки, в полях проклюнулись ростки пшеницы, засинели на лесной опушке огоньки первоцветов.

Торжественный спуск колеса назначили на субботу. Ундиньи деньги растаяли вместе со снегом, и Михель беспокоился, как он будет рассчитываться с помощниками. Но Милош, увидев на Михелевых руках подсыхающие струпья мозолей, внезапно обещал ему ссуду: мол, видно, что в толк пойдёт и вернётся сторицей.