Идёт Петар на мельницу, на флейте играет, весенних птиц передразнивает.
Встречает его Михель ласково, велит на стол накрыть. Ужином кормит-поит, рассказы Петаровы слушает. А как дело до найма дошло – мрачнеет лицом да прочь выставляет. И без тебя, говорит, батраков хватает. Нечего тут слоняться.
– Может, получше кого найдёшь? – прищурившись, спрашивает Петар.
– Может и найду.
А глаза у Михеля незнакомые, чужие. Не рад он предложению старого приятеля, ох как не рад. Будто забыл всё то хорошее, что между ними было.
Лязгают за спиной Петара железные запоры, остаётся он по одну сторону, а верный дружок Михель – по другую. Не захотел он делиться богатством, зазнался от удачи невиданной.
И такая обида Петара за душу взяла, что решает он напоследок над старым приятелем зло пошутить – измазать дёгтем ставни да мешок с навозом у крыльца поджечь.
А тут как раз и время подходящее – глухое, на изломе зимы и весны: снег уже весь сошёл, но листва ещё не распустилась. И луна почти полная на небо взошла – светло как днём. Легко будет подкрасться и задуманное совершить.
Возвращается Петар в деревню, хватает с заднего двора Милоша мешок с навозом, да дёгтя, которым телеги смазывают, прихватывает полную баклажку. Спешит Петар, боится передумать. Пока кураж в крови бурлит, самое то счёты сводить. Вот женится Петар на Лотте, получит приданое да трактир в наследство, не так Михель запоёт, за кружку пива в ярмарочный день придёт в ноги кланяться. Ишь, богач какой выискался. Да только перед жаждой все равны.
Возвращается Петар к мельнице, не по лугу идёт к главным воротам, а по речному берегу, заросшему камышом. Сам весь в глине, штанина о кусты порвана, но зато злость цела и обида с каждым шагом крепнет.
На цыпочках Петар подходит к дому. Ляпает дёготь по ставням, а сам по сторонам оглядывается – не следит ли Михель, не сторожит ли ночью своё добро, не застукает ли раньше срока? Но тот, видно, крепко спит, даже не просыпается на шум, когда Петар кидает подожжённый мешок ему на крыльцо и, уже не таясь, хохочет во всё горло над удачной шуткой и скатывается с невысокого обрыва к мельничному пруду.
Тянутся от воды тонкие цепкие пальцы тумана, оплетают заросли камыша, несмело трогают берег, но в лунном свете тропка видна как на ладони. И звёзды горят над головой – крупные, весенние, влажные. Иди, говорят, путник, спеши домой, до рассвета ещё далеко.
На первой развилке Петар поворачивает направо – туда, где запруда шлюзами соединяется с рекой. И в тихом плеске воды слышится ему тихое мелодичное пение.
Ночи становятся всё короче, и разгораются светлые дни, разбирает он слова, но тоска моя растёт, и тьма, подступившая к горлу, душит меня колдовской удавкой. Радуются девушки, вплетают в волосы первые цветы, ждут заветной встречи с любимыми. Но никто никогда не сможет полюбить меня, не назовёт своей желанной и милой не прижмёт к сердцу. Видно, судьба моя такая – из века в век томиться в тишине и одиночестве, без надежды на счастье…
Струятся с неба серебряные лунные нити, сплетаются с туманом, ткётся в воздухе хрупкий девичий силуэт. Длинные светлые волосы ниспадают до самой земли, окутывая хозяйку, словно причудливый плащ. Идёт девушка через луг – босая по сырой земле, поёт грустную песню. Сжимается сердце у Петара – нельзя же допустить, чтобы такая красотка бродила по ночному холоду.
– Фройляйн! – окликает Петар. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
Ах, плачет жалобный голос, глубоки и темны ключи, питающие реку. Так же глубока и темна моя тоска. Тот, кого я люблю, не слышит моих песен, не берёт меня под руку, не дарит мне полевых цветов. Я бы осыпала его нежностью и лаской, будила бы поцелуями по утрам, и целовала бы на закате – чтобы ему крепче и слаще спалось. Я клала бы голову к нему на плечо и слушала бы, как бьётся его сердце, навевая мне самые счастливые в мире сны. Но некого мне целовать, некому дарить свою нежность – одна я на всём свете, никто и никогда не коснётся моих губ, не сожмёт в жарких объятьях…
Девушка откидывает волосы, и Петар видит, как сияет в свете луны её нежное лицо. Лёгкая длинная рубашка не стесняет движений, не скрывает манящих изгибов от постороннего взгляда. И только льняной подол намок, испачкался в грязи, тяжело приникает к земле, липнет к стройным ногам.
Петар никогда раньше не видел этой девушки, но ему кажется, что он знаком с нею всю жизнь. Её песня отзывается в глубине его души восторженной музыкой. Была бы флейта в кармане – подыграл бы, подхватил бы мелодию. Чтобы до утра лилась она над рекой под звёздами, плыла над сонной землёй.
Но флейты нет, и сердце колотится как бешеное. Одна мечта у Петара – обнять девушку, прижать к себе и никогда больше не отпускать. Он делает шаг вперёд, потом – ещё один.
– Стой! – хриплым и взволнованным голосом Михеля кричит кто-то со стороны мельницы. – Отпусти его! Ты обещала!
Вот, видно, почему прогнал Михель приятеля со двора – не хотел, чтобы тот встретил прекрасную фройляйн.
Ведь ты намного красивее Михеля, вкрадчиво шепчет туман, вот видишь, она уже предпочла тебя – ему.
– Я прошу тебя, – упрямо говорит Михель туману. – Я найду другого, молодого, старого, пришлого, местного… кого угодно.
Поздно, смеётся река, я уже нашла.
Незнакомка медлит на берегу. Очарованный Петар протягивает к ней руки, но внезапно проваливается в воду: вначале по колено, потом – по пояс, по шею.
Последнее, что он слышит, – это отчаянный крик Михеля.
Последнее, что он видит, – это наклонившееся к нему прекрасное лицо с оскаленным тонкогубым ртом.
А потом на него обрушивается тьма.
Ах, нет у Михеля верного друга, который пошёл бы за ним в огонь и воду. Нет больше детского приятеля, с которым делили пополам горбушку круто посоленного хлеба и воровали яблоки и сливы в чужих садах.
Зато, ах, какая в мельничной запруде прочная плотина! Как быстро и слаженно работают оба шлюза, не забиваясь речной тиной и мелким мусором, не зарастая осокой и ракушками! Как прочен бревенчатый завал, укреплённый булыжниками и крупной галькой! По нему Михель легко может пройти на другой берег реки, не намочив новёхоньких сапог из телячьей кожи, и тем же путём вернуться обратно.
Хорошо, когда каждая мелочь находится на своём месте и служит лишь богатству и процветанию щедрого хозяина. Долго стоять теперь мельнице, долго крутиться колесу. Когда одряхлеет Михель и не сможет больше выполнять свою работу, придёт пора передавать наследство сыну. И тот наверняка умножит отцовское состояние.
А выпить пива или поговорить о погоде можно с любым человеком в трактире, ведь каждый в деревне любит молодого мельника, которому так щедро улыбается фрау Фортуна. Вот только не заметит случайный собеседник тоску, которая плещется на дне зрачков Михеля.
Оно, может, и к лучшему. Меньше знаешь – легче заснёшь.
========== Часть 8 ==========
8
Отшумел немудрёными праздниками морозный снежный сечень. Отметили крестьяне Рождение Года, прошлись по домам колядующие, одетые в тулупы навыворот, пронесли на шесте золотое соломенное солнце. Отзвучали звонкие девичьи и детские голоса. Наступили будни.
Тяжко зимнее время для крестьянина. Утром пурга, вечером мороз. Ревут и мечутся по хлеву суягные овцы и козы, в особо холодные ночи стены домов изнутри покрываются инеем. Воют за околицей голодные волки, подходят к заборам, заглядывают злыми зелёными глазами в щели, не боясь собачьего лая. Берегись, хозяин, сторожи своё добро, держи наготове топор или вилы, чтобы дать отпор незваным гостям.
Хорошо тем, кто летом заполнил амбары припасами, наметал стогов соломы и сена, доверху засыпал дощатые ящики репой и яблоками, наколол полные поленницы дров. Сиди себе у очага, занимайся неспешным делом, кто во что горазд: чини прохудившуюся одежду, режь деревянную посуду, сдабривая горло добрым глотком подогретого сидра. Девки своё рукоделие затевают: прядут, ткут, вяжут, шьют – готовят себе приданое. А малыши под ногами путаются: скажи да скажи, тятько, сказку пострашнее, да чтоб с обязательным хорошим концом.
