– До-о-о-о, да-а-а-а! – откликнулось на все лады насмешливое эхо.

И всё стихло.

Михель уселся на второй чурбан, налил себе пива, выпил, зажевал горбушкой и стал ждать.

Упали первые снежинки – вначале робкие и пушистые, а потом началась густая метель.

И больше ничего не происходило.

Михель упрямо ел жареную курицу, давясь скользким от снега жёстким и остывшим мясом, и время от времени подбрасывал в огонь очередное полено.

Когда около полуночи костёр почти прогорел, он сдался. Встал, отряхнул с кожуха снег и стал собирать миски.

– Хорош, кавалер, – хрустально прозвенело из пруда. – Пригласил девушку на свидание… и нет чтобы ленту в косу подарить, так чуть поленом не зашиб… а всё угощение сам съел.

Михель вздрогнул. Кувшин с пивом выпал из его рук.

Ундина, облокотившаяся о берег, фыркнула совсем уж по-человечески:

– Ну, будешь меня угощать?

– А что ты ешь? – проговорил Михель, пытаясь в свете костра рассмотреть её лицо.

Хорошее лицо было, красивое – белое, как у Лизхен, круглое, словно полная луна. Светлые волосы спадали Ундине на грудь и плечи, скрывая их целиком.

– Что ем? Дураков вроде тебя. Заманиваю к реке, а потом… – Ундина опять рассмеялась, обнажив мелкие острые зубки.

Михель отломил от каравая щедрый кусок, посмотрел на остатки курицы: «Надо бы сырую, живую… эх, действительно я дурак!»

Вблизи Ундина выглядела не так, как рисовало ему воображение. Почти прозрачная, с заострившимися скулами. Большие глаза казались чёрными в неярком свете костра.

Но пламя в них не отражалось.

– Что, не нравлюсь? Или забоялся наконец?

Михель колебался. Потом вспомнил серебряный гульден и тихую просьбу «помоги!», посмотрел на осунувшееся лицо никсы, и отцовский складной нож сам скользнул из кармана в свободную руку.

Ундина растянула в хищном оскале тонкогубый рот, напряглась, словно для броска. За девичьей спиной захрустел, ломаясь, лёд, забурлила омутами вода.

Михель решительно полоснул себя по большому пальцу левой руки, промокнул выступившую кровь хлебом, выдавил ещё немного, чтобы мякиш как следует пропитался.

– Тощая ты какая-то. Вот, держи!

Ундина проглотила кусок на лету, не касаясь руками. Так в летний погожий день выскочившая из воды рыба хватает зазевавшегося мотылька.

– Больше не дам. И ближе не подойду, не надейся, – произнёс Михель, отвернувшись.

Шагнул в сторону дома.

– Что хочешь взамен за щедрый подарок? Шапку серебряных гульденов, жемчужину с морского дна, выполненное желание? – в голосе Ундины слышался плеск волн на перекатах.

– Ничего, – Михель пожал плечами. – Я попрощаться хотел. Ты эту мельницу берегла. Я её пытался отстроить, сохранить отцово наследство. Но, видимо, не судьба.

– Хорошо пытался? – вкрадчиво поинтересовалась Ундина. – Потом и кровью? Кровью и потом?

Михель поёжился от двусмысленной фразы.

– Почему ты не уплыла?

– Не могу. Твой отец, Михель-старший, накрепко привязал меня к здешним местам. Но всё начинает рушиться со временем, вода точит камень, камень становится пылью, жернова рассыпаются в песок. У тебя было два брата, где они?

– Ушли.

– Ты никогда не думал, почему отец оставил мельницу именно тебе? – спросила Ундина.

– Потому, что я старший?

– Глупости. Ганс был сильнее тебя. Йохан – умнее. Чем ты заслужил такое право – стоять сейчас тут и разговаривать со мной? Думаешь, я бы не смогла дотянуться до тебя на берегу? И даже отцовский нож не спас бы тебя… Оглянись!

Михель посмотрел на Ундину, потом себе под ноги. Тягучая, матовая вода перехлестнулась через берег и, несмотря на снег, подобралась к его ногам. А Ундина уже рядом, уже совсем близко. Влажные кольца хвоста – не рыбьего, нет, скорее змеиного – обвились вокруг него плотным смертельным кругом.

Моргнул Михель, пошевелился – исчезло наваждение.

Пусто на берегу, тихо. И метель закончилась, так толком и не начавшись.

========== Часть 7 ==========

7

Ах, всё есть у Михеля – и дом, и богатство, и мельница! Нет у него только верного друга, некому пожаловаться на беду, не с кем разделить радость.

Был когда-то в юности дружок Петар – падкий на забавы и веселье, да разошлись их пути-дорожки, как только у Михеля дело на лад пошло.

Тяжела дружеская зависть – камнем тянет на дно, прочными скользкими водорослями оплетает ноги, не даёт всплыть, глотнуть свежего воздуха, рассмеяться в лицо пустяковым обидам.

Вначале ведь неплохо дружили.

В раннем детстве деревенских гусей пасли. Вернее, пас Петар, а Михель отпрашивался у отца, чтобы составить другу компанию. Встречались на лугу за мельницей, и, пока гуси купались в мельничной запруде, мальчишки делали певучие дудочки из прибрежного камыша, загорали на солнце, учились нырять на мелководье.

А то, бывало, вырежут удилища, закинут в воду, наловят мелкой рыбёшки, разведут на берегу небольшой костерок и пожарят её в углях, щедро обмазав глиной. Только старый Михель всё ругался на них, говорил, что мелочь мелочью, но если крупное что попадётся, сомёнок или мелкая щучка, отпускать надо на волю, не раздумывая. А то, дескать, беду накличешь. Но Петар с Михелем ни разу ничего крупнее ладошки не поймали.

Потом, как подросли, на девчонок стали засматриваться. Лизхен, дочку пекаря, как только не дразнили за полноту и неуклюжесть. А вошла та в девичью красу – влюбились до одури. Землянику ей в шапке таскали, венки плели, каждый старался такой подарок отыскать, чтобы показаться лучше другого. Петар гребень для волос из берёзовой чурки вырезал – витой, красивый. А Михель на следующий день выследил улей диких пчёл и принёс медовые соты, плотно завёрнутые в листы лопуха. Сам потом месяц опухший ходил, что медведь, но счастьем светился – улыбнулась ему Лизхен, подарок принимая.

Но даже первая влюблённость их не рассорила, не заставила друг друга сторониться.

Может быть потому, что ни у одного не было шанса дочку пекаря невестой законной назвать. У Петара всё богатство – весёлый нрав да умелые руки: сирота он, мать в горячке сгорела, отца на войне убило. И работать Петар не любил, больше песни пел да на флейте самодельной играл. Михель, так тот и вовсе матери не помнил: померла она много лет назад, младшего Йохана рожаючи. А у отца из наследства одна только мельница на троих сыновей.

Посмотрел на обоих пекарь Мюллер, да и запретил дочке с нищими ухажёрами водиться. Не для того, сказал, я тебя своими лучшими пшеничными пирогами вскармливал, коровьими сливками поил, чтобы ты за кого попало замуж пошла.

Легко было дружить, когда делить нечего, когда оба по богатству и по стати равны. Сейчас-то оно в разы тяжелей стало.

Петар до сих пор случайными заработками пробавляется: лес по рекам сплавляет, уголь жгёт, свиней пасёт, урожай собирает. Да только нигде больше сезона не задерживается, не ладится у него с тяжёлым трудом, и раз за разом возвращается он в родную деревню. Ютится при хозяйстве Милоша Толстяка, дальнего своего дядьки по отцу, отрабатывает кров и еду. Поигрывает по праздникам на флейте, заманивает в трактир народ.

А Михель до седьмого пота на мельнице вкалывает, мешки таскает в два раза больше себя размером, чтобы хоть как-то концы с концами свести. И ведь однажды его упорство вознаграждается сторицею.

Среди местных в трактире теперь только и разговоров, как Михелю повезло: новое колесо поставил, жернова привёз, сруб для дома ладит, – не хозяйство, а полная чаша. Вот, сплетничают, уже и мельницу заново отстраивать взялся, работников нанял. Пойди и ты, Петар, неужто по старой дружбе тебя на тёпленькое местечко не примет, удачей не поделится? Ведь всяко лучше, чем у Милоша на правах бедного родственника жить.

Кивает головой Петар, слушает. Почему бы и в самом деле к другу в работники не пойти? Не нужно из родной деревни уезжать, всё под боком. А там того и гляди с Милошевой старшей дочкой Лоттой дело сладится – она хоть и некрасивая, ну так с лица воду не пить.