Михель попытался что-то ей ответить, но не смог.
========== Часть 5 ==========
5
Ах, как всё спорится в руках у Михеля!
За что он ни возьмётся – всё выходит в толк, возвращается с прибытком. Купил трёх коз, каждая по весне разродилась двойней, вот уже и целое стадо в хлеву. Затеял огород на берегу вскопать – взошло всё до последнего зёрнышка, потянулось в рост.
Обрезал старый яблоневый сад, который давно надо бы выкорчевать, – набухли корявые ветки тугими почками, зацвели бело-розовой кипенью, радуя глаз и душу.
И только в одном Михелю не везёт – не задерживаются у него на мельнице пришлые работники. Вот если дом строить или за скотиной присматривать – это другое дело. А как только к мельничным жерновам подойдут да понюхают мучной пыли, да погрузят-выгрузят тяжёлые мешки, так у них спустя несколько недель приключается неведомая слабость и ломота по всему телу. Во сне потом ходят, слышат разные голоса, спят днём на ходу, ползают еле-еле, словно медленные осенние мухи.
Прошлой зимой бродяга прямо в работающий жёрнов упал – только-только установили да запустили, чтобы проверить. Размазало беднягу между камней, размололо в кашу, выплюнуло искалеченное тело. Кровь потом долго отмывали – со стен, с пола, с желобов. А жёрнову хоть бы что, ни одна капля не попала, всё вниз стекло – стоит себе, новёхонький, поблёскивает тёплыми круглыми боками. Только что не мурлычет, словно сытый кот.
Напарник, который с покойным работал, в тот же день с мельницы прочь ушёл. «Я лучше в Шварцкольм подамся, – сказал, – там каждую зиму на мельницу новый подмастерье требуется». Так и сгинул.
Пожал Михель плечами, съездил в соседний городок, нанял ещё троих пришлых. Одного приставил за хозяйством присматривать, других к мельнице определил. Каждую неделю менял их местами.
До весны все трое дожили в сытости. А как с запруды лёд сходить начал, одного колесом придавило – не насмерть, но запястье отсекло, ровнёхонько, будто откусил кто. Михель хорошо заплатил калеке и отправил со двора восвояси. Двое других дольше продержались. Потом один в зернодробилку ногой попал, а на второго кусок новой черепицы с крыши свалился – аккурат по затылку. Получив досрочное жалование и отлежавшись, оба попрощались со щедрым молодым мельником и, выйдя за новые ворота, попытались забыть о его хозяйстве как о страшном сне.
Так и повелось, вот уже больше года подряд: чуть на мельнице сбой, сразу же до крови кто-нибудь калечится, если не до смерти.
Качает головой Михель, хмурит брови, грешит на нерасторопность случайных работничков да на крепость сидра в дубовых бочках. Запирает покрепче погреб, носит ключи на поясе. Ему бы подмастерьев нанять, постепенно обучать их премудростям мельничьего дела, следить за каждым шагом. Старая мельница, ветхая, особого ума и старания требует. Вот и шлюзы скоро из строя выйдут – прогнили брёвна, подточила вода прочную насыпь. Разольётся запруда паводком, затопит двор, что тогда будешь делать, Михель?
И плывёт, плывёт в ночной тиши жалобная песня. Не остановят её крепкие стены и железные замки, повсюду она слышна, в каждом уголке двора и сада. Но если сесть на берегу да вдохнуть свежего весеннего воздуха, да прислушаться повнимательнее, то можно разобрать слова.
Ах, Михель-Михель, поёт чей-то прозрачный голос, крепки корни подводных трав, никогда не видевших настоящего солнца. Столько лет я жила в глубине без тебя. Мой рот почти забыл звуки человеческой речи, мои волосы потемнели от ила, моя нежная кожа стала грубой, как речной песок. Зимой над моей головой смыкались ледяные своды, летом проносились горячие южные ветра, но их тепло не доходило до меня. Люби же меня, Михель, люби сильнее. Ведь только когда я слышу твой голос, я начинаю петь. Ведь только когда я касаюсь твоей руки, мои ладони становятся нежнее заморского шёлка. Ведь только когда ты любишь меня, жар твоего сердца проникает в мою холодную грудь, и я чувствую себя по-настоящему живой. Я так тоскую о тебе, Михель. Тоскуй же и ты обо мне…
Не спит в полнолуние Михель, бродит вдоль реки, слушает ночной ветер, думает тяжёлые думы.
Ах, Михель-Михель, чем ещё ты готов пожертвовать ради любви?
========== Часть 6 ==========
6
Все следующие дни, оставшиеся до Нового года, Михель бесцельно бродил по непривычно тихой мельнице. Попытался было выковырять обломки колеса изо льда, но махнул рукой. Что толку стараться, если всё равно новое до весны не поставить.
Немногих крестьян, собравшихся намолоть муки перед праздниками, Михель завернул от порога: дескать, стоит мельница, обмёрзла, приезжайте как потеплеет.
В сарае квохтали и жались друг к другу голодные куры. Михель так и не собрался порубить бедняжек на суп, а зерно было на исходе. Он мрачно наблюдал за тем, как тают припасы: последняя горсть муки из ларя, три подвявших репы на дне корзины с овощами, объеденный до полупрозрачности круг козьего сыра. Благо растопки валялось – хоть отбавляй. Вначале Михель подбирал раскрошенные в щепу лопасти от колеса, потом вытащил-таки основу и, хекая, разрубил на мелкие части
Отсыревшее дерево разгоралось плохо, чадило и сипело, зато, просохнув в очаге, занималось ярким пламенем. «Хоть какая-то польза», – мрачно думал Михель.
Сны с воронами ему больше не снились. Но он совершенно не представлял, куда отправится. Мысль о том, чтобы продать мельницу, отчего-то даже не приходила в голову: «Уж лучше сожгу дотла».
После недели крепких морозов, перед самой новогодней ночью, ударила внезапная оттепель. Корка льда потемнела, стала рыхлой и ноздреватой. Закапали со шлюза сосульки. Западный ветер гнал из-за поворота реки тяжёлые снежные тучи.
Михель опять стал думать об Ундине. Эти мысли занимали его больше, чем мечты о поцелуях голубоглазой Лизхен. Из рассказов отца он знал, что зимой никсы вовсе не появляются на берегу, спят на дне реки или озера. Но ведь случилось же с ним однажды такое чудо. Жаль только, лица в темноте не рассмотрел. А ведь говорят, что никсы намного красивее человеческих девушек.
Михель вспоминал, как в ледяной воде обвился вокруг его ног рыбий упругий хвост. Страх, пережитый в ту ночь, давно ушёл, уступив место непонятному волнению.
Заживший порез на щеке саднил, словно свежий ожог. Что если бы Ундина прикоснулась бы к коже губами, а потом обняла бы Михеля тонкими руками, которыми тянулась сквозь снегопад? И грудь… теперь, спустя столько времени, Михель готов был поклясться, что помнит, как снежинки скользили, не тая, по маленькой обнажённой груди.
От таких мыслей было жарко, сладко и стыдно.
«Схожу с ума, – пытался увещевать себя Михель. – Увидел невесть что, искупался в ледяной воде, а теперь думаю разное. Прокляла она меня, что ли?»
Перед новогодней ночью он начисто выбрился, зарубил и зажарил последнюю курицу, замесил из остатков муки тесто, поставил в печь единственный каравай хлеба, нацедил из бочки пива.
«Как на свиданье собираюсь, ей-богу».
Петару, который пришёл в гости к приятелю – посидеть у камелька в честь рождения года, Михель даже не открыл. «Пусть думает, что я уже ушёл искать лучшей доли, – думал он, слушая, как Петар стучится в ставни, соблазняя земными благами в виде подкопчённых рёбрышек и густого тёмного пива, сдобренного специями. – Ведь это почти правда: завтра-послезавтра я действительно отсюда уйду».
В конце концов, Петару надоело слоняться по двору.
– Если передумаешь, приходи в трактир, буду ждать! – крикнул он напоследок и вернулся обратно в деревню.
В наступивших сумерках Михель расчистил в снегу возле мельницы небольшую площадку, разжёг посреди неё костёр. Притащил три чурбана: на самом большом разложил нехитрую снедь, а два поменьше поставил по сторонам друг напротив друга. Огляделся вокруг, усмехнулся собственной глупости, поднял второй чурбан и со всей дури запустил его на середину запруды. Тот с треском проломил лёд и плюхнулся в воду.
– Эй, как тебя там, выходи! – закричал Михель. – Поговорить надо!
