Сидят вдвоём на лавочке, курят.

Издалека заводит пекарь разговор: вначале жалуется на подскочившие цены, потом хвалит хозяйство Михеля. И словно между делом интересуется, не нашёл ли молодой мельник себе хозяйку, чтобы двор и дом в умелых руках держала.

– Не нашёл, – отвечает Михель, долго, слишком долго возясь с разжиганием трубки.

Он догадывается, о чём пойдёт речь.

– Ты б по деревне тогда походил, присмотрелся, – степенно говорит Мюллер. – Много у нас хороших девушек на выданье. Или вот на Лизхен женись

.

– Приходил я к вам уже свататься, – не удержался Михель, – не вышло ничего.

– Какой прок теперь старые обиды поминать? Лизхен второй год сама не своя ходит, уж больно люб ты ей. А отцовское сердце не камень, не могу я больше на её мучения смотреть.

Хочет Михель спросить, почему Лизхен избегала его, пока он был бедным, но молчит.

– Так по рукам? – спрашивает Мюллер.

Молчит Михель.

– Коли не люба тебе Лизхен, о другом подумай. Я ведь приданым, если что, не обижу. При жизни деньгами дам, скотиной да утварью. А как помру, пекарня и лавка к детям твоим перейдут. Как бы ни повернулось, хлеб всегда в цене. Всей деревней твоя кровь заправлять станет.

– Моя… кровь? – вскидывается Михель.

– Не отвечай сразу, подумай крепко. Время пока есть. Но как жниво начнётся, ответ мне дай. Коли не надобна тебе Лизхен, другого мужа ей найду. Семнадцатый год девке исполняется, негоже дольше в перестарках ходить.

Ах, какой завидный жених Михель! Каждая девушка мечтает стать его наречённой, каждый отец не против породниться с ним! Засылай сватов в любой двор – везде примут с радостью. Умчится по осени молодая жена в новый дом, расставит сундуки с приданым, разложит на широкой кровати пуховые перины, повесит занавески на окна. И после тяжёлой работы Михеля всегда будут ждать горячий ужин и нагретая постель

А Михель будет заботиться о супруге, постарается облегчить ей жизнь. Глаз с неё не будет спускать. Наймёт служанок, чтобы стирали бельё да носили воду, ведь негоже хозяйку подпускать к реке – того и гляди, оступится, упадёт в омут. Повесит на двери и окна заговорённые замки. Полынным настоем окропит каждое брёвнышко, каждую щёлочку. И в полнолуние, обнимая спящую жену, станет прислушиваться к малейшему шороху за окном – не пришла ли другая отомстить за короткое земное счастье.

Далека река, да лес близко…

Кинуться, что ли, Милошу в ноги, пусть спрячет Михеля с женой на дне телеги, укроет пустыми мешками да волчьими шкурами, отвезёт в соседнюю деревню? А потом, лесными тропками, уйти ещё дальше от проклятой реки? Не найдёт их там никса, будут они жить в любви и согласии, растить сыновей и дочерей.

Какое дело Михелю до этой деревни, до людей, оставшихся заложниками злобного речного духа?

Вот только сердце своё оставит тут Михель, приворожила его Ундина, оплела звуками своего голоса, стреножила острой осокой, утянула душу на дно. Потому и молчит он, глядя, как пекарь Мюллер обиженно кряхтит, понукая волов. Потому без сожаления думает о прекрасной Лизхен. Пусть достанется она другому, пусть будет счастлива, жива и любима.

А у Михеля другая судьба, другая надежда, другие мечты. Почти полвека стоит на берегу мельница. Семижды седьмой год вертится проклятое колесо.

Осталось подождать совсем немного.

========== Часть 14 ==========

14

Ранняя весна перетекла в жаркое пыльное лето.

После Петрова дня пожелтела от зноя трава, выцвели на деревьях тёмно-зелёные листья. Молили о дожде посевы, склоняя головы под палящими лучами беспощадного солнца, молила о дожде земля, покрываясь трещинами, рассыпаясь в горсти сероватым прахом. Качали головами крестьяне: коли не прекратится засуха, то погибнет на корню урожай. Нечего будет собирать осенью.

Призрак голодной зимы бродил по деревне, скрежетал цепями пересохших колодцев, громыхал пустыми вёдрами о каменную кладку, скрипел петлями пустых амбаров. На выгоревших пастбищах тоскливо мычала скотина, горчило коровье и козье молоко.

Каждое случайное облачко встречали с надеждой: вот оно, сейчас нахмурится небо грозовыми тучами, грянет гром, прольётся ливень, напоив землю. Но короткие дожди лишь слегка прибивали пыль, не принося облегчения.

***

На мельнице наступило затишье. Обмелела запруда, обнажив илистые, покрытые ракушками края. Куры упоённо копались в жирном чернозёме. Плескались в мутных лужицах громкоголосые гуси.

Чтобы хоть как-то себя занять, Михель отремонтировал сарай и запустил туда по дюжине разной птицы. А после принялся за перекладывание черепицы на прохудившейся мельничной крыше.

Ещё год назад он бы хорошо подумал, прежде чем лезть наверх, не обмотавшись вокруг пояса крепкой верёвкой. Вдруг соскользнёт нога, осыплется под тяжестью край, сломается доска, закружится на высоте голова? Однако сейчас такие мысли радовали Михеля: не по своей воли жизни лишится, авось и спрос меньше будет.

Но ему отчаянно везло. И даже полуденное солнце, покрывая густым загаром обнажённые участки кожи, в остальном не причиняло особого неудобства.

Каждое утро Михель находил на берегу новенький гульден. Ундинье серебро жгло карман, хоть иди и раздавай монеты каждому встречному. И Михель выискивал любой способ его потратить. Закончив с крышей, он всерьёз подумывал, уж не затеять ли на пустыре какую стройку. Сруб старого дома совсем обветшал, а новое дело хоть как-то отвлечёт от печальных мыслей.

Раз в неделю Михель наведывался в трактир. Но Петар уехал из деревни на заработки, а с остальными парнями он так и не сдружился. Потягивая неизменную кружку пива, Михель вслушивался в разговоры крестьян. Все сетовали на засуху, мечтали о скором дожде.

Пешком возвращаясь на мельницу, Михель примечал, как удивительно проходит по лугу незримая граница: вот, сколько хватает взгляда, тянется по обочинам дороги выгоревшая белёсая трава, а вдоль реки начинается узкая полоса сочного клевера, синеют яркие, словно промытые росой, васильки, качаются на тонких стеблях ромашки. «Река, что ли, их питает? – удивлялся Михель. – Может, и река».

Он не хотел признаваться себе, что тоскует по Ундине. Когда после заката над запрудой поднимался туман, Михель покрепче запирал ставни и двери. Но не потому, что опасался никсовых козней, а чтобы не слышать нежного пения, не разбирать грустных, цепляющих за душу слов. Ундина пела о любви. Михель боялся, что тоже полюбил речную деву. Полюбил чудовище, требующее человеческих жертв.

На птичьем дворе квохтала чёрная курица, собираясь высиживать яйца. И Михель иногда подумывал подобрать где-нибудь котёнка почернее – мышей в амбаре развелось, спасу нет.

***

На исходе второй засушливой недели на мельницу приехал мрачный Милош. Не ответив на приветствие, молча поставил у ворот корзину, прикрытую вышитым рушником. Положил сверху тугой кошель.

– Всей деревней собрали. Там сыры, мёд, хлеб, солонина… разберёшься потом.

– Спасибо, – удивился Михель. – Но с чего мне такая честь?

– Полям нужен дождь. Земле вода. Я кланяться не обучен, просто сделай, как полагается. Договорись.

– О чём?

Михель чуть было не спросил «с кем?», но сердце, пропустившее один удар, словно уже знало ответ.

– Твой отец, Михель-старший, всегда расплачивался со мной таким же серебром, – степенно проверяя воловью упряжь, издалека начал Милош. – И я никогда не задавал вопросов. Но даже в голодные военные годы в наших полях всегда колосилась рожь, а в лесу водилось достаточно зверья. Мы вовремя платили в казну дань. Наши мужчины уходили на войну. Но никогда война не приходила к нам. В год, когда ты родился, зимой, один небольшой вражеский отряд разграбил и сжёг соседние деревни. Пытался добраться до нашей, но заблудился в лесу. Почти все солдаты погибли, – Милош усмехнулся, блеснули в густой бороде крепкие желтоватые зубы. – Месяцем позже компания мародёров вышла на тот берег реки. Они тоже надеялись на лёгкую добычу. Но лёд не выдержал, и весной течение вынесло их трупы к запруде.