На улице настойчиво сигналит забытый мною таксист. Точно! Я же не стал его отпускать, заскочил на минуточку забрать папку, даже пальто не снял. Это сколько же у него на счётчике накрутилось?

— Так что, уволите? — миссис Брилл выжидательно смотрит на меня.

Кажется, она приняла моё молчание за согласие.

— Возможно, — холодно отвечаю я. — Но не по такому глупому поводу. Кстати, — вот тут неплохо поставить её на место, — На ужин подайте отбивные из говядины с зелёным горошком. И отбейте мясо как следует, не ленитесь, позавчера оно по вкусу напоминало подошву.

Миссис Брилл кивает, пряча глаза. Я не уверен, что она не плюнет мне в тарелку, поэтому, скорее всего, перехвачу что-нибудь по дороге домой.

Нащупывая в кармане мелочь для таксиста и гадая, хватит её или придётся выписывать чек, я выскакиваю во двор.

Спину обжигает ненавидящим взглядом. Я невольно оборачиваюсь. Никого. Лишь колышется от ветра занавеска на втором этаже.

***

В воздухе отчётливо пахнет опасностью и надвигающейся грозой. Под порывами ветра с вишен облетают лепестки. Ими, уже слегка подсохшими по краям, смешанными с придорожной пылью, окурками и фантиками от конфет, усыпана вся улица. Они похожи на снег, который после Дня Всех Святых заметает лесные тропы, замыкая пути, закрывая не-живому дорогу к человеческому жилью. Жаль, что сейчас не осень, всё было бы намного проще.

Со двора миссис Ларк доносятся её громкие визгливые крики: видимо, зовёт ненаглядного Эндрю. Я ещё раз порывисто нюхаю воздух. Если приметы не лгут, то несчастного пса давно уже нет в живых.

— Пойми меня правильно, — шепчу, подставляя лицо восточному ветру. — Если бы это были чужие дети, я, не задумываясь, прошла бы мимо. Я это умею. Помнишь семейство Дарлинг? Когда они после рождения Майкла не смогли платить мне жалование и вместо няни завели огромную собаку-сенбернара? Нэна, кажется, её звали? Я ушла в тот же вечер, хотя возле их дома до одури разило фейской пыльцой, а тень мальчишки из Нетландии уже не единожды пыталась проскользнуть сквозь рамы, запертые на заговорённую железную защёлку.

Ветер помнит. Он знает имена всех детей, с которыми я так или иначе была знакома.

Малыш из Стокгольма и его странный Друг-на-Крыше. Мне тогда пришлось потолстеть на добрый десяток фунтов, научиться печь плюшки с корицей и даже потратиться на собаку.

Яльмар из Дании… Ему навевал сны мой забытый брат по крови, раскрывая над его головой один из трёх своих зонтов. Тот самый — разноцветный, для сказочных видений и послушных детей. Второй зонт у него был однотонным, для детей непослушных; и третий — мой любимый, доставшийся мне в подарок на долгую память, — с головой попугая вместо ручки: для волшебных полётов наяву. Но Яльмар выжил и перестал видеть сны-во-снах. Доктора ещё долго удивлялись такому быстрому выздоровлению.

А вот четверо ребятишек Пэвенси навсегда ушли в волшебный шкаф. Я не люблю вспоминать эту историю. Колдовская сила, овладевшая детьми, была сравнительно молодой, но очень могучей. Именно тогда я умерла в первый раз, и не скажу, что мне это очень понравилось. А из детей, даже ценой моей гибели, в реальный мир вернулась только старшая девочка, и то не навсегда.

Мадам Корри, у которой я училась танцам и умению выживать в мире людей, любила повторять, что дети — это чистые листы бумаги, души сильфов и фэйри в человеческом теле, способные видеть невидимое и допускать существование невероятного. И все мы — волшебные няни, странные потусторонние друзья, чудовища и чуды, древние боги и мелкие домашние божества — живы лишь до тех пор, пока они верят в нас. «Сделай так, чтобы в тебя верили, девочка моя, — говорила мадам Корри. — Напиши книгу о своих приключениях, создай новую легенду с собой в главной роли, очаруй, напугай, но заставь считать себя реальной». Помнится, я вначале долго смеялась, когда узнала, что все сказки для человеческих детёнышей написаны отнюдь не людьми.

А сейчас, на Вишнёвой улице, кто-то или что-то давно забытое очень хочет войти в историю, обрести новую плоть. И судя по всему, история эта обещает быть очень страшной. Просто потому, что напугать быстрее и в какой-то мере даже эффективнее: плохое и ужасное помнится дольше, пересказывается шёпотом у огня, обрастает новыми подробностями, становится явью.

Задумавшись, я не замечаю, как дохожу до перекрёстка. Здесь, на углу Вишнёвой улицы, любит стоять один из моих давних знакомых — Спичечник. Он продаёт спички и рисует на тротуаре дивные картины. Спички нужны всем, а рисунки смывает первым же ливнем. Я не знаю, куда девается Спичечник зимой, когда улицы превращаются в месиво из грязи и снега. Я очень надеюсь, что он уходит жить в какой-нибудь из нарисованных миров. Во всяком случае, однажды я показала ему, как это делается.

Сегодня Спичечник непривычно хмур. Он не улыбается прохожим, а тротуар под его ногами пуст.

— Здравствуй! — говорю я и легонько, кончиками пальцев, касаюсь его щеки.

Спичечник кивает мне. У него усталый вид, а под глазами залегли глубокие тёмные тени.

— Вы чувствуете, Мэри, как что-то приближается? Может быть, гроза?

Я нюхаю воздух. Пахнет пылью, старым пергаментом, сыростью, но не грозой.

— Всё вокруг стало таким серым, — говорит Спичечник. — Словно у мира забрали все его краски. И мои мелки крошатся в пальцах раньше, чем я успеваю что-нибудь нарисовать.

Я смотрю вниз. Асфальт у наших ног покрыт паутиной крошечных трещин. Так у мима трескается на лице старый грим; так пламя комкает листок бумаги, превращая его в пепел; так истончаются грани реальности, когда через них проглядывает что-то… Что?

— Покажи мне! — прошу я Спичечника. — Я знаю, ты можешь. Просто нарисуй.

Он смотрит на меня карими преданными глазами собаки.

Собаки!

Миссис Ларк! Эндрю!

Где-то поблизости пролилась жертвенная кровь. Ну конечно.

— Пожалуйста!

Я уже готова пообещать Спичечнику лоскут лебединой рубахи виллы, птичью косточку, которая отпирает все на свете замки, волшебную золотую монету под язык. Отчаянье переполняет меня.

— Вы не знаете, о чём просите, Мэри. Но ради вас… — он опускается на колени, достаёт из кармана куртки картонную коробку с мелками. — Я попробую.

Железным наконечником зонтика я очерчиваю вокруг нас невидимый круг. Никто не войдёт сюда и ничто не выйдет отсюда.

А также мне потом не придётся объяснять своё странное поведение. Ведь не пристало леди становиться на четвереньки рядом с сомнительными молодыми людьми, рискуя порвать чулки и испачкать подол восхитительного синего платья.

Но я всё это проделываю.

Я чуть ли не носом утыкаюсь в потрескавшийся асфальт, на котором Спичечник выводит ломаные линии, растирая их где пальцами, где рукавом. Разноцветный рисунок почти на глазах выцветает, становится чёрно-белым, ломким и зыбким. От него веет холодом. Не морозным — могильным.

Это — Холм. И густые тени клубятся у его подножья.

***

Сестра моя, плоть от плоти ветра, кровь от крови земли. Ты нашла меня. Я чувствую твоё жаркое взволнованное дыхание, даже находясь за несколько миль от тебя. Мокрая глина тяжело давит мне на грудь, волосы проросли корнями в земное чрево, — приди, освободи меня.

Но ты слаба, как же ты слаба, сестра моя! Даже для того, чтобы увидеть меня, тебе понадобилась помощь мальчишки. Интересно, что ты пообещала ему взамен? Клочок рубахи висельника? Вилочку и крючок из вываренной в полнолуние чёрной кошки? Могильный камешек под язык?

Неважно.

Ты не придёшь спасать меня. Ты не захочешь, даже если б могла. От тебя пахнет железом и человеком, а твои полые птичьи кости годятся лишь для того, чтобы болтаться между землёй и небом, вздрагивая от порывов ветра. Я не найду в них жизни, не напитаюсь силой.

Но не пытайся мне помешать. Не стой у меня на пути. Не становись замком на дверях моей темницы.

Иначе я уничтожу тебя.

***

Миссис Банкс встречает меня на пороге.

— Мэри опоздала к ужину, — говорит она, поджимая губы. — Дети весь день предоставлены сами себе.