***

Долгие годы я спала в Холме, земля давила на грудь, и травы пустоши прорастали из моих рёбер. Долгие годы солнечный свет не мог пробиться ко мне, а луна всходила и садилась над миром, не касаясь моей кожи. Долгие годы подземные ключи струились сквозь моё сердце, вымывая из него остатки памяти о надземном мире. Сначала я спала и видела сны-во-сне. Потом — забылась без снов. Ещё немного, и я стала бы частью Холма, мои кости рассыпались бы известью и мелом, мои чёрные волосы взошли бы цепкими стеблями и моя душа взобралась бы по ним высоко-высоко в небо, чтобы расцвести среди созвездий ещё одной колючей и яркой звездой.

Но теперь я проснулась, и скоро всё изменится.

Холм содрогается от рёва землеройной машины. Между мной и небесным сводом остался такой тонкий слой земли, что я могу дотянуться до мыслей людей, которые с настойчивостью обречённых на смерть вгрызаются вглубь моей темницы. Их глазами я вижу железное чудище, протягивающее ко мне уродливые клешни, их обонянием я ощущаю запах машинного масла, смешанный с едким запахом человеческого пота и свежего травяного сока.

Но я ещё слишком слаба, чтобы послать Зов.

***

Когда я раскрываю над головой свой большой чёрный зонт с ручкой в виде головы попугая, детские глаза наполняются слезами. Это значит, что ветер переменился и мне пора улетать. Я не знаю, когда вернусь в следующий раз, и не знаю, вернусь ли вообще (многие дети успевали стать взрослыми до моего возвращения), но восточному ветру нет дела до человеческих глупостей. Он просто поднимает меня над землёй и несёт вместе с тяжёлыми дождевыми облаками всё дальше и дальше от того места, которое успело стать родным.

Я не знаю, дар это или проклятие. С тех благословенных времён, когда ветра, ослеплённые красотой женщин из плоти и крови, принимали человеческий облик и спускались на землю, прошла не одна тысяча лет. Возлюбленные ветров давно превратились в прах, состарились и умерли их дочери и дочери их дочерей, остались только мы — смертные правнучки и праправнучки тех союзов. У нас в крови поют ветра, мы различаем их голоса и можем отвечать им, мы ежедневно совершаем сотни маленьких бытовых чудес, но обречены странствовать по миру до самой смерти, повинуясь воле каждая — своего ветра.

Одна из моих сестёр в каждом новом городе открывает своё кафе. В ней слишком мало осталось небесной крови, и она мечтает лишь об одном — однажды остановиться на одном месте, врасти корнями в почву и остаться там навсегда. В последний раз мы встречались с ней в маленькой шоколаднице «Небесный миндаль», она подала мне чашку горького шоколада с марципановым печеньем, но не узнала меня. Северный ветер бросал в стёкла пригоршни колких льдинок, в глазах её маленькой дочери застыл страх, но серебряные колокольчики на окнах тонкими голосами вызванивали древнюю как мир колыбельную, и ветер не мог войти внутрь. «Хотите, я угадаю ваш любимый сорт шоколада?» — спросила меня сестра, зябко кутаясь в шаль. Я вежливо отказалась и поспешила попрощаться. Надеюсь, у неё всё сложится хорошо — так или иначе.

Но мой ветер щедр к тем, кто повинуется его воле.

Я просыпаюсь на вершине небольшого холма под крупными майскими звёздами. В моей руке зажат корешок железнодорожного билета со штампом Паддингтонского вокзала. Такой же бумажный штамп приклеен к ручке моей ковровой сумки. Сложенный зонтик рядом со мной еле заметно подрагивает спицами. Я провожу по нему рукой, словно глажу любимое домашнее животное. Его ручка ещё тёплая — значит, я приземлилась совсем недавно. А билеты и бирки — это маленькие волшебные пустяки для предъявления полисменам и особо бдительным жителям той улицы, на которой я поселюсь.

Восточный ветер мягко подталкивает меня в спину. Я поправляю шляпку, отряхиваю подол строгого чёрного платья от прилипших травинок и, подхватив под мышку зонтик и сумку, чуть ли не бегом спускаюсь с холма. На востоке сквозь плотную пелену облаков прорезывается тонкая полоска рассвета. Вдалеке шумит автомагистраль.

Надеюсь, поблизости есть место, где леди может выпить чашку утреннего чая с бисквитом?

В густой траве у подножья холма что-то таинственно светится. Маленький коренастый человечек в зелёной шляпе выглядывает на звук моих шагов и тут же прячется обратно. Настоящая леди просто обязана была бы поздороваться с ним, но я не понаслышке знаю о вздорном характере лепреконов и прочих представителей Маленького Народца, поэтому делаю вид, что ничего не заметила. Лепреконам и так нелегко — всё время приходится перепрятывать клады от посторонних глаз.

На тропинке, ведущей к окраине города, мне встречается мусорщик в вязаной шапке, натянутой до кустистых бровей, и перчатках из грубой кожи на непропорционально длинных для человека руках. Его кошачьи глаза с вертикальными зрачками злобно поблёскивают в полумраке. На всякий случай я нащупываю в кармане платья железную булавку: встреча с гоблином может быть довольно неприятным испытанием для человека, а гоблин, который торопится вернуться к себе в пещеру, опасен вдвойне. Зонт, зажатый под мышкой, начинает вибрировать всё сильнее. Он расхлопывает свой купол, когда между мной и гоблином остаётся не более пяти шагов, и так резко поднимает меня ввысь, что я еле успеваю удержаться за его ручку.

Гоблину удаётся лишь раздражённо клацнуть зубами вслед. В мешке за его спиной ворочается и кряхтит нечто, по размерам напоминающее небольшую свинью. Возможно, это на самом деле свинья, но может быть и так, что какая-нибудь нерадивая мамаша забыла закрыть на ночь дверь, и теперь поутру не найдёт своего ребёнка. Я тихонько фыркаю: с детьми, доверенными мне, такого произойти не может.

Ветер проносит меня невысоко над землёй где-то с полмили и мягко опускает на пороге круглосуточного кафе.

Я прохожу внутрь, заказываю чашку чая с молоком и тосты. Вместо яичницы и джема прошу принести утреннюю газету — настоящая леди должна следить за фигурой. Открываю страничку с объявлениями и улыбаюсь.

«Джейн, Майклу, Джону и Барбаре Банкс (не говоря уже об их маме) требуется самая лучшая в мире няня за самую скромную плату, и причём немедленно. Обращаться на ул. Вишнёвая, 17».

Меня зовут Мэри Поппинс, и эта работа как раз для меня.

***

Она говорит: «Останусь! — и добавляет с загадочной улыбкой: Пока ветер не переменится!» От неё пахнет детством: земляникой в молоке, ванилью, землёй после летнего дождя и — почему-то! — цветущим боярышником.

При первом знакомстве она показалась мне некрасивой, и моя жена до сих пор считает, что я не переменил своего мнения. Худая, со слишком крупными для женщины ладонями и ступнями и пристальным взглядом выцветших голубых глаз — такой я увидел мисс Мэри Поппинс в первый вечер. Такой видели её все — исключая, пожалуй, детей, которые чуть ли не с первого же дня воспылали к ней необъяснимой любовью и слушались её беспрекословно. Даже Джон и Барбара, которые умеют пока только пускать пузыри и пачкать пелёнки, теперь предпочитают общество Мэри любому другому.

Это ужасно раздражает мою жену. Впрочем, в последнее время она всё чаще находит повод для выражения своего недовольства. Старая нянька Кейт в своё время мешала ей излишней религиозностью и тем, что, заставляя детей учить наизусть псалмы, одновременно потихоньку приворовывала на кухне. Кухарка миссис Брилл доводит мою жену до истерики нежеланием готовить диетические блюда и не думает о том, что «истинная женщина просто должна привести себя в порядок после родов!». Служанку Эллен дражайшая супруга обвиняет в подсознательном желании обольстить меня, хотя (поверьте слову джентльмена!) я не давал для этого ни малейшего повода.

Теперь пришла очередь Мэри.

— Подумать только! — возмущается за завтраком жена. — Эта особа не предъявила никаких рекомендательных писем!

— Это просто ужасно, её выходные по четвергам! Я не успеваю председательствовать в Клубе женщин Вишнёвой улицы. Миссис Патмор уже говорит, что справилась бы лучше меня! — говорит она мне за обедом.