— Невыносимый запах! — прижимая ко лбу мокрое полотенце, жалуется по вечерам. — Мэри приносит в дом цветущий боярышник, точно зная, что у меня начинается мигрень! Хуже того — она приучила детей собирать его на утренней прогулке и тайком ставить у меня в комнате! А миссис Ларк говорит, что это очень, очень дурная примета!

Я хочу ответить, что мне нравится боярышник, симпатична Мэри и абсолютно безразлично мнение миссис Ларк. Я хочу намекнуть, что в конце тяжёлого рабочего дня мужу от жены нужно чуть больше внимания и участия. В конце концов, я просто хочу, чтобы мне дали дочитать эту чёртову газету! Но вместо этого приходится кивать и выслушивать всю ту чепуху, которой занята голова миссис Банкс. Если ей возразить, будет ещё хуже: слёзы, причитания о загубленных годах юности, расплывшейся после родов фигуре и, разумеется, о том, что я её не люблю.

Пользуясь полумраком, царящим в спальне, я прикрываю глаза и думаю о том, сколько раз улыбнётся мне за завтраком Мэри.

***

Госпожа позвала меня, госпожа говорила со мной, госпожа прикоснулась к моему лбу своими прекрасными бледными губами. Но её глаза были полны слёз. Она плакала о том, что заключена в темнице, что голодна и обессилела. Но потом она улыбнулась и сказала, что если есть на свете человек, который способен спасти её, то это я.

А взамен она исполнит самое заветное моё желание.

Что я могу предложить ей — кроме того, в чём она действительно нуждается? Во имя своей бессмертной души я пытаюсь торговаться. Я привожу к темнице госпожи надоедливого соседского пса. Он лижет мне руки, когда я вонзаю кухонный нож в мягкое податливое горло. Госпожа хмурится. Госпожа винит меня в попытке нарушить обещание. Госпожа сулит мне вечные муки — здесь, на земле. Её прозрачные глаза темнеют от гнева. Я сжимаю руками голову, падаю в разрытую землю и скулю от боли, умоляя госпожу пощадить меня.

— Ты не посмеешь, — говорит она, и голос её звучит прямо в моей голове. — Ты никогда больше не посмеешь обмануть меня.

Она права: я выполню её приказ, её просьбу, её мольбу об освобождении. И Госпожа щедро наградит меня.

***

Сегодня четверг, и после завтрака я надеваю синее платье. Оно подчёркивает голубизну моих глаз. Волосы я закалываю в высокую причёску. Чищу свои нарядные ботинки: от мальчишки Робертсона Эй, который занимается всей обувью в этом доме, нельзя ожидать особого усердия.

Какое-то время верчусь перед зеркалом, затем весело подмигиваю отражению и показываю ему язык. Не стоит ожидать от тела, идеально приспособленного к передвижению по воздуху, что оно будет подходить под человеческие каноны красоты. Когда-то, давным-давно, ещё в пансионе мадам Корри, я сильно переживала из-за внешности. Но настоящая леди умеет скрывать свои маленькие недостатки. Я достаю из потайного кармашка сумки небольшой флакон из тёмного стекла, вынимаю пробку с припаянной к ней тонкой палочкой. По комнате плывёт еле уловимый цветочно-ягодный аромат. Я делаю несколько быстрых мазков за ушами и на внутренней стороне запястий. Моё отражение в зеркале нисколько не меняется, но я помню: зелье действует только на людей.

В комнату с топотом врываются дети. Я делаю строгое лицо.

— Мисс Мэри, какое у вас замечательное платье! — это Джейн.

— Да, вы сегодня выглядите так, будто у вас выходной! — а это Майкл.

Я фыркаю. Конечно, не стоит ждать от них особенных комплиментов (во-первых, они ещё слишком малы, а во-вторых, дети — не совсем люди), но могли бы уже расщедриться на что-нибудь более красноречивое.

Я ведь — леди Совершенство. И у меня действительно законный выходной. С часу до шести.

Внизу у входа в столовую я сталкиваюсь с мистером Банксом, и не могу отказать себе в маленькой шалости.

— Чудесная погода, мистер Банкс, не правда ли? — говорю, взмахивая ресницами.

В моём голосе — лишь легчайший намёк на кокетство (я бы не позволила себе ничего большего), но в ответ мистер Банкс вначале краснеет, потом бледнеет, зачем-то ослабляет узел галстука и сглатывает невидимый комок размером с добрую порцию рисового пудинга. Видимо, запах эликсира слишком силён. В будние дни я стараюсь им не пользоваться: детей всё равно не обманешь: по своей природе они ближе всего к сильфам и фэйри и видят сквозь чары, — но в выходной хочется выглядеть очаровательно.

— Я… это… вот, — мистер Банкс смущённо мнёт в руках кожаную чёрную папку. — Забыл дома важные документы.

Он похож на мальчишку, не выучившего урок. Я вежливо киваю, аккуратно обходя его в узком коридоре: ветер пока не переменился, и проблемы с влюблённым отцом семейства мне не нужны.

— М-мэри?

Оборачиваюсь.

— Мэри, вы не могли бы перестать приносить в дом боярышник? — Кажется, мистер Банкс уже совладал с минутной слабостью.

— Что, простите?

— У миссис Банкс от него мигрень. К тому же соседка, миссис Ларк… вы же знаете этих женщин, — тут он опять краснеет, — говорит, что цветущий боярышник — дурная примета.

— Вот как? Что ещё говорит миссис Ларк?

— Больше ничего. Вчера у неё пропал пёс, и она очень расстроена. Но всё равно, не стоит больше приносить…

— Я вас поняла. Я скажу детям, что миссис Банкс неприятны их скромные проявления любви. Что-то ещё? — я демонстративно верчу на запястье маленькие часики.

— Я не хотел вас задерживать, простите.

— Уже задержали, — не слушая его бормотания, я рывком открываю входную дверь.

В лицо мне бьёт порыв восточного ветра. Не переменился. Значит, мои дела на Вишнёвой улице ещё не закончены.

***

Сегодня она показалась мне прекраснее обычного.

Я смотрю, как развевается на ветру подол синего платья, как, одной рукой придерживая шляпку, а второй — зонтик, Мэри Поппинс быстрым шагом огибает припаркованное у калитки такси и идёт по улице куда-то в сторону дома миссис Ларк.

Зачем я сказал про боярышник? Моя жена навыдумывала себе глупостей, а это всего лишь дети хотели порадовать её. А собака? Зачем я приплёл к разговору какую-то соседскую шавку? «Ты идиот, мистер Банкс!» — говорю я себе. И сам с собой соглашаюсь. Нужно было сказать что-нибудь остроумное, ввернуть ни к чему не обязывающий комплимент, чтобы дать понять: да, я — женатый мужчина в летах, отец четверых детей, но всё ещё могу слегка заигрывать с молоденькими хорошенькими девушками.

Только заигрывать, любуясь их красотой и свежестью, — и ничего больше.

А что сказал я?

Тихий скрип кухонной двери приводит меня в чувство. Я понимаю, что некоторое время стоял в коридоре, бессвязно бормоча под нос странные для постороннего уха слова.

— Мистер, мистер.

Это всего лишь кухарка миссис Брилл.

— Увидите своего племянника Робертсона, передайте ему, что он уволен! Вы только поглядите, как скверно этот лентяй чистит мою обувь!

Хорошо, что у меня появился повод оправдать своё раздражение. Потом я, конечно, извинюсь перед миссис Брилл и, возможно, повышу ей жалование… когда-нибудь.

— Я передам, — кухарка часто-часто кивает. — Только, мистер, вам лучше всего уволить её. Пока не стало совсем поздно.

— Кого?

— Эту особу, новую няню.

Я ошарашенно замолкаю. Неужели миссис Брилл заметила нечто неподобающее в моём разговоре с Мэри? Неужели я всё-таки перешёл некую невидимую грань и нахожусь на пути разрушения семьи? Мой внутренний бухгалтер начинает судорожно подсчитывать траты, связанные с разводом. У нас с женой, конечно, довольно натянутые отношения, но выплату алиментов на четверых детей я, пожалуй, не потяну.

— Она ведьма, — громко шепчет миссис Брилл, ободрённая моим молчанием. — Истинный крест — ведьма! В церковь не ходит, перед едой молитвы не прочтёт, к железу без особой нужды не притронется. А давеча все выходы на первом этаже обошла и косяки с рамами, гляньте только, гвоздями железными по-хитрому утыкала. Племянник мой, на что идиот, и то понял: дело-то нечисто. Как есть ведовство чинила!

Под конец этого страстного монолога я наконец-то прихожу в себя и еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться миссис Брилл в лицо. Ты не идиот, мистер Банкс, ты законченный кретин и трус, тебе не с девушками кокетничать, а жене оборки на юбку пришивать! Напридумывал невесть чего на пустом месте. И эта миссис Брилл тоже хороша!