Пока Ксанка, не торопясь, прилаживает к выбранным лошадям сбрую, до неё доносятся голоса: Яшкин – высокий, гортанный, со стальными нотками, и другой – вначале тоже гордый и злой, но спустя некоторое время – захлёбывающийся, скулящий. То, что Яшка умеет допрашивать, Ксанка знает наверняка. Как знает, что выбрал он молодого пленника – горячего, неопытного, которого легче всего сломать. И который хотел по-мужицки позабавиться с ней, Ксанкой. Сейчас бы радоваться, что вот она – заслуженная кара для белого отребья. Но Ксанка отчего-то не может.

Уже полностью оседлав лошадей, она задерживается в пустом стойле, пережидая, пока голоса затихнут.

Когда до её плеча в темноте дотрагивается чья-то рука, Ксанка вздрагивает.

– Состав формировали под Перекопом. Там была какая-то стычка. Белые попытались прорвать осаду, но потерпели поражение, – деловито докладывает Яшка. – Несколько теплушек с тяжелоранеными оставили в Джанкое, там же подцепили вагон с лошадьми. Так что наши молодчики сами были не в курсе, с кем по соседству едут. А лошадки-то, между прочим, непростые, офицерские. Везут их аж на курорт в Тырнаке, чтобы выздоравливающие господа могли морскими видами из седла любоваться напоследок.

– Вот и мы тоже полюбуемся. Скоро должны добраться. Карта у тебя? – Ксанка поворачивается и случайно утыкается в Яшку. – Пусти.

– Чего ты?

– Вещи надо бы собрать.

Поезд резко сбавляет ход. Вагон дёргается, и Ксанка, сама того не желая, падает в Яшкины объятья.

– Не трогай меня! – от мысли, что на его руках, возможно, ещё осталась чужая кровь, Ксанку внезапно начинает тошнить.

– Не буду, – Яшка вжимается спиной в перегородку, давая ей пройти.

Они на ощупь выводят осёдланных лошадей из загонов. Ксанка нашаривает на полу узелок, приторачивает к седлу. Лошади ведут себя на удивление спокойно, но повязки с них пока не снимают.

Ксанка рада, что в вагоне темно. Она не хочет смотреть, во что превратился беляк, которого допрашивал Яшка. Она уже видела таких: окровавленных, с полосками кожи, срезанной с лица и ладоней, с булавками или щепками, вогнанными под ногти.

Хотя об этом не принято говорить вслух, а уж тем более – обсуждать, в армии Будённого с пленными не церемонились. Ведь иногда жизнь целого отряда зависела от разговорчивости одного пленного.

Впрочем, Ксанке случалось видеть и красноармейцев, измордованных беляками. «Война есть война», – говорил в таких случаях Валерка, под любым предлогом уводя её с места, где стонали и корчились от боли раненые. А Данька ругался страшным матом, поминая батьку, зверски убитого Сидором Лютым. Тогда Ксанке хотелось броситься брату на шею и крепко обнять его, насколько хватает рук, потому что она знала: под шинелью, под полотняной рубахой бугрятся страшные рваные рубцы от атаманской плети. Такое не забывается, не проходит со временем. Не заканчивается никогда.

– Знаешь, – догоняет её Яшка, – а вот не верю я им. Слишком складно всё выходит. Дескать, везем тела похоронить с почестями. Но гонять целый состав от Перекопа до Симферополя… Это ж почитай через весь Крым трупаков таскать по жаре! Что-то тут нечисто.

Ксанка чувствует на своей шее его жаркое дыхание и отшатывается.

– Да не трогал я его! – отчаянно восклицает Яшка. – Я только подошёл с ножом, а он мне сразу всё рассказал: и что лошадей офицерам везут, и где состав подцепляли!

– Сразу, говоришь? – от неожиданной догадки Ксанка до боли закусывает губу. – А вот скажи мне, Яшечка, когда мы в бой идём, что у нас по карманам рассовано?

– Патроны? Обрывки газет? Краюха хлеба? Веревка или ничего? – недоумённо отвечает Яшка.

– А у беляковых конюхов? Шоколад и табак? – не договорив, Ксанка бросается к тюку и начинает его потрошить. – Трупы и тряпки, говорите? Ага!

– Что? – нетерпеливо переминается с ноги на ногу Яшка, подхвативший поводья.

– Тут в середине золото. Цепочки, сережки, украшения, посуда, – торжествующе перечисляет Ксанка, стоя на коленях перед ворохом тряпья. – Много там такого добра было?

– Полный вагон.

– Если в тюках спрятано золото, что везут в вагонах с мертвяками? Оружие? Драгоценности? Наворованное народное добро?

– Ксанка, – вдруг кричит Яшка, резко отпуская поводья. – Оглянись!

Она поднимает голову, и ей прямо в лоб упирается холодное дуло.

– Хорошая девочка, – ласково произносит старый беляк, нависая над Ксанкой. – Умная. Только дура. Скажи своему дружку, чтобы вернул оружие на место. Ещё ненароком отстрелит себе чего. За поясом маузеры носят только красные бандиты. Ты ведь бандит, а, цыган?

– Яшка, – жалобно говорит Ксанка.

В её памяти вихрем проносятся события последних часов. Она вспоминает, как привязала раненого к перекладине только за одну, здоровую руку: решила, что тот будет неопасен. Размякла, забылась, пожалела классового врага. Ксанка слышит, как с глухим стуком падает на дощатый пол Яшкин маузер, пытаясь по звуку определить, успеет ли она незаметно до него дотянуться. По всему выходит – не успеет. И свой достать не сможет.

– Дай, дядя, хоть лошадей привяжу. Затопчут нас тут, – мрачно произносит Яшка.

– Без глупостей, – предупреждает беляк. – Сейчас мой товарищ вернется с подмогой – и поговорим.

Ксанка чувствует, как дрожит его левая рука, сжимающая оружие. Правая висит вдоль тела безвольной плетью. Один раненый против двоих – молодых и здоровых. Кому рассказать – засмеют.

– Я хорошо стреляю с обеих рук, – словно разгадав её мысли, назидательно говорит беляк.

– Не поможет, дядя, – храбрится Яшка. – Одного завалишь, другой тебя живьем в навоз втопчет.

– А хочешь, цыган, я сразу твою девку пристрелю? И посмотрю, как ты угрозу исполнять будешь?

Ксанка на мгновенье зажмуривается. Будь на месте Яшки Данька или хотя бы Валерка – те рванулись бы на беляка не раздумывая, не предупреждая, не грозя – надеясь лишь на шальную удачу да на её, Ксанкино, везение. Потому что вагоны, доверху забитые драгоценностями, – это тысячи накормленных вдов и сирот, оружие для борьбы за правое дело, необходимые медикаменты для раненых. И стоят они всяко дороже одной отдельно взятой жизни. По-тихому захватить состав, перегнать в укромное место, перепрятать награбленное, сообщить своим, и только потом оплакать погибшего боевого товарища Оксану Щусь.

Будь на её месте Данька или Валерка, Ксанка и сама бы так поступила. Все они привыкли рисковать жизнями ради правого дела и были готовы однажды за него умереть. А вот что сделает Яшка, ей неведомо. Ведь он всегда оберегал её пуще всех остальных.

Вагон дёргается, поезд заметно сбавляет ход, всё реже стучат колёса. Добрался-таки второй беляк до машиниста, поднял тревогу. А они здесь как две вертлявые мыши перед старым, битым жизнью, котом: и бежать охота, и боязно.

– Ай, мы дырлыно, ай, дурной я, дядя, – вдруг нараспев заводит Яшка. – Девок вокруг много, пегих да вороных, один я у себя единственный, красивый ром. И ножик у меня есть острый, ай смотри, дядя. На медведя с ним ходил, а потом голыми руками медвежью шкуру снимал, матери приносил, чтоб братья мои младшие на мягком ползать учились.

– Твоим ножичком только в зубах ковыряться, – хмыкает беляк. – Но ты всё равно брось-ка тыкалку на пол. Когда вас повяжем, я его в твою тощую ромскую задницу засуну. Скоро уже. Кидай, говорю. Медленно.

Дуло маузера опять упирается Ксанке в лоб, слегка царапая кожу.

– Ай, хорошо говоришь, дядя, ай, сладко. Теперь смотри, дядя, как я медленно поднимаю руку, не дёрнись зря. Девку-то живую порасспросить потом можно, она вам все расскажет, постель напоследок каждому по очереди согреет. Это я, дядя, кремень – ни бога не боюсь, ни чёрта. Жить только хочу. Но кто из нас не хочет жить, дядя? Я хочу, ты хочешь, она хочет, – что-то во вкрадчивом Яшкином тоне заставляет Ксанку напрячься. – Смотри, я на счёт три медленно опускаю руку. Раз, два, три. ПАДАЙ, КСАНКА!

Под внезапное лошадиное ржание ствол маузера на долю секунды дёргается в сторону. И Ксанка падает на бок, перекатываясь вперёд и немного влево, толкая своим телом беляка и одновременно уходя от неожиданного удара лошадиными копытами. Над её головой раздаётся выстрел, но пуля уходит куда-то в потолок. В следующее мгновенье Ксанка рёбрами вжимается в деревянную перегородку и скручивается в тугой клубок, пытаясь защитить от удара голову. Копыто впечатывается в пол в опасной близости от её уха, вскользь задевает плечо.