– Эй, не будете есть, так хоть мне отдайте! – ревниво окликает Аза. – Всю ягоду помнёте, обнимаясь!

***

Глухо ворчит морской прибой, набегает на берег, лижет пенным языком древние камни. Если долго лежать на них, закрыв глаза, то постепенно сердце начинает биться в такт волнам. И можно представить, будто нет тебя – был, да вышел весь, а может, и не рождался никогда на свет, и есть только море и камни, и бездонное ночное небо над головой.

От стойбища тянет горьковатым дымком, лошадиным потом, дёгтем. Ветер доносит до Ксанки гитарный перебор, рассыпные переливы бубна, обрывки гортанного говора.

Вскочить бы сейчас в седло – и мчаться во весь опор по наезженной дороге. Ведь до Ялты рукой подать, и плечо почти не болит, и…

Ксанка уже потеряла счёт времени. Сколько дней назад они расстались с друзьями? Семь? Восемь? Десять?

Данька с Валеркой наверняка опередили их. Если только они живы – нехай буде воля Твоя, як на небі, так і на землі – они ведь точно живы, они не могли так глупо попасться, после всего, через что довелось пройти, – нині, і повсякчас, і на віки віків. И красный боец Оксана Щусь не замечает, как в тревожные мысли вплетаются обрывки молитвы – той самой, что когда-то шептала мамця, кладя земные поклоны перед тёмными образами в углу хаты. Батька тогда был на войне, служил матросом на корабле. А когда вернулся – живой! невредимый! всего-то с сединой на полголовы! – мамця судорожно кинулась ему на шею. «Отмолила!» – плакала, не размыкая сцепленных в судороге рук. «Отмолила», – подтверждали соседки, охочие до сплетен. Вот только от пули Лютого отмолить не смогла, померла раньше от непонятной сердечной хворобы.

Ксанке хочется верить, что дело именно в этом. Что сложись всё иначе, будь в станице доктор, не надорвись мамця на тяжёлой работе, – отмолила бы и сейчас: батьку, Даньку, Валерку, Яшку и её, Ксанку, свою непутёвую дочку. На много лет вперёд, до конца гражданской войны – и дальше.

Ксанка тихонько всхлипывает, вытирает набежавшие слёзы уголком платка. Можно ведь, пока не видит никто. Пока брат далеко, и друг далеко, а Яшка… Яшка у костров бренчит на гитаре, и Аза-зараза вместе с таборными красотками поднимают многослойными юбками пыль, и подолы этих юбок – ай-нэ, мамо! – влажные от вечерней росы.

Ксанка вздрагивает от шороха, радуясь тому, что темно, что посторонний человек, кем бы он ни был, не увидит её глупых, бестолковых слёз.

– Сидишь, – Яшкиным голосом говорит ветер за Ксанкиной спиной. – Одна, без меня.

Ксанка молчит. В самом деле, что толку разговаривать с глупым ветром – вчера он развевал победный алый стяг над конницей Будённого, а сегодня треплет пологи цыганских кибиток, теребит бахрому цветастых платков, поднимает дым от костра, развеивает искры и пепел.

И оправдывается тем, что хочется погулять хоть один вечер на настоящей цыганской воле.

– А я тебе поесть принёс, вот.

Рядом с Ксанкой стукается о камень расписная деревянная плошка. Остро пахнет похлёбкой – густой, горячей, крупяной, с корешками каких-то незнакомых крымских трав.

– Давай сыграем настоящую цыганскую свадьбу, – тихонько предлагает Яшка. – С медведем и плясками. Ай, денти – денти, сыйво нэске воля. Йо овылыв чаяла, ке бах, ке доля.

Но Ксанка впервые не слушает его. Пусть мечтает, тешит себя напрасными надеждами.

Завтра они будут в Ялте, а там Данька, Валерка, важное задание. Где уж тут найти время для плясок.

Вот вернутся к своим, там их товарищ Будённый указом и повенчает. Посмеются боевые товарищи, пожелают счастья, сдвинут жестяные кружки, а наутро оседлают коней и помчатся бить врагов Советской власти. И Ксанка с Яшкой вместе с ними, впереди них.

А всё это – земляника и солнце, и крымская пыль, и крымские горы, и ветер, и море, и камни, – останется здесь навсегда. Только Яшки здесь не будет, не будет Ксанки – молодых, глупых, влюблённых… счастливых.

– Пошли к кострам. Там весело. Не можешь ты вечность здесь сидеть, – беспокоится Яшка.

«А вот и могу», – хочет возразить Ксанка, но молчит.

– Ай-нэ, мро ило, не могу слушать море, рвётся душа цыгана на части. Отпустишь меня?

Ксанка вдруг понимает, что он тоже тоскует – по кусочку мирной жизни, случайно подаренной им среди войны. И глупая обида стихает, уступая место жалости и нежности.

– Иди, – отвечает Ксанка. – Я приду сама… попозже.

Миг – и Яшки уже рядом нет. Прокрался своим бесшумным лисьим шагом обратно в лагерь.

Ксанка сглатывает слюну. Есть хочется нестерпимо. Она зачёрпывает деревянной ложкой варево, подносит ко рту. И ей кажется, будто ветер доносит до неё тихий, необидный Яшкин смешок.

Глупый крымский ветер, переменчивый как вся здешняя природа, вечный как море под обрывом, надёжный, как камни. Хороший. Ничейный.

«Мой!» – решает для себя Ксанка.

Раз и навсегда решает – за двоих.

А потом заворачивается в платок и с миской в руке медленно идёт к горящим на берегу кострам.