– Сапоги бы тебе.

Ксанка только вздыхает, с тоской вспоминая юфтовые сапожки, оставленные вместе с маузером и шинелью где-то в другой, бесшабашной и упоительной жизни.

Яшка зло сплёвывает что-то по-цыгански, хмурит брови. Ругается, видимо.

Будто бы Ксанка виновата в том, что ноги стёрла.

В стрельбе из нагана, в бешеной скачке она почти не уступала мальчишкам. В конную армию Будённого женщин не брали, однако для Ксанки сделали исключение. Была, правда, в продуктовом обозе толстая повариха баба Маня, да толклись у неё на подхвате несколько разбитных девах неопределённого возраста, за пачку махорки и кусок сахара готовых отдаться кому угодно. Но Данька строго-настрого запретил Ксанке водиться с ними: «Ты – не они, ты – дочь настоящего красного моряка». Чтобы избавиться от сальных шуточек и непристойных намёков, Ксанка по-прежнему коротко стриглась и туго стягивала куском холстины свою и без того небольшую грудь. На привалах бывшие Неуловимые спали чуть поодаль от остальных, спина к спине, укрываясь для тепла всеми шинелями сразу. А одного особо ретивого зубоскала, осмелившегося уточнить у Ксанки, как, дескать, её по ночам приходуют – разом или по очереди, Ксанка припечала коленом в низ живота. Да так, что тот пару дней мочился кровью и смотрел косо. Потом его убили и злая шутка забылась, но к Ксанке уже никто не осмелился приставать.

Данька Ксанку любил ревнивой опекающей любовью – как брат и как главный в ватаге. При каждом удобном случае хвастался ею перед красноармейцами: гляньте, моя сестра хоть и девчонка, но в бою ничем не уступает взрослому казаку. А Валерка злился. Говорил, что нельзя Ксанку как дрессированную обезьяну напоказ выставлять. «Сам ты обезьян! – обиделась однажды Ксанка. – Очкастый!» И не разговаривала с ним до самого вечера. На следующий день в бою Валерке рассекли бедро, и пока Ксанка суматошно перевязывала окровавленного друга, обида сама собой прошла.

– Ты чего улыбаешься? – Яшка исподлобья смотрит на неё.

– Мальчишек вспомнила, – Ксанка изо всех сил старается не хромать. – Помнишь, Валерка меня обезьяном называл?

– Нет.

– Ну, они с Данькой поругались ещё… Когда я на спор с двадцати шагов, почти не целясь, пулей в бубнового туза попала. Так даже ты не можешь!

– Могу.

– Спорим?

– Зачем? У нас всё равно нет нагана.

– Вот дойдём до Ялты, – горячится Ксанка. – И я тебе докажу.

От волнения она даже забывает хромать.

– Дойдём, – кивает Яшка. – Докажешь.

Он не хочет ссориться.

Августовское солнце зависло у них за спинами. Жара начинает отступать. В придорожных кустарниках пока ещё несмело подают скрипучие голоса цикады, будто тренируясь перед долгой крымской ночью.

– Странно, – говорит Ксанка. – Здесь так тихо, будто и нет никакой войны.

Через сотню шагов каменистая тропа над обрывом сворачивает на сельскую дорогу в рытвинах от конских копыт и с двумя плотно укатанными колеями. По ней идти легче, и Ксанка веселеет на глазах. А вот Яшка хмурится, внимательно изучая следы.

– Недавно здесь проскакал небольшой конный отряд. Держись ближе к обочине. Дам знак, сразу ныряй в кусты.

Ксанка настороженно кивает, заразившись настроением друга.

Нет лета для неё. Нет покоя. Не придумали.

3

Война настигает их сразу за поворотом.

Вдоль дороги, криво сколоченная из балок, возвышается виселица.

– Не смотри! – успевает крикнуть Яшка, но поздно: Ксанка увидела.

На поперечной балке плотно, один к другому, словно свиные окорока в погребе в богатый год, висят тела. В их раскрытых ртах деловито копошатся слепни, и зелёные мясные мухи роятся вокруг.

Ксанка, будто завороженная, подходит поближе.

Сквозь обрывки окровавленного исподнего на телах видны багровые кровоподтёки и ссадины.

– Не смотри, – безнадёжно повторяет Яшка, видя, как бледнеет Ксанкино лицо, и расширяются зрачки.

– Сволочи. Вот же сволочи! – шепчет Ксанка.

Но внезапно в её глазах зажигается радость:

– Это… Яшка, глянь! Это не наши! Да читай же ты!

На шее у каждого трупа висит обломок доски с криво написанными углём буквами.

– Смерть бур-жу-ям! – запинаясь, читает по слогам Яшка. – До-лой! Крым – Со-ве-там!

– Народ начинает подниматься на борьбу с беляками. Может, здесь в окрестностях есть такие же мстители, как и мы! Понимаешь? Они не сдались, они продолжают борьбу!

Яшка нюхает воздух.

– Воняют вроде несильно. И таблички не успели снять. Этим жмурикам не больше суток. Повесили их скорее всего ночью или рано утром.

– И что?

– Да то, что я меньше всего хочу, чтобы нас тут застукали. Беды не оберёшься.

Виселицу и соседнюю деревеньку они огибают по дальней дуге. Яшка оставляет Ксанку ждать за околицей, а сам быстро наведывается за водой.

– Колодец там один на всю деревню, больше не нашёл, – рассказывает, вернувшись. – Никакого отряда на постое не видно, лошади не ржут, собаки не лают, но народ весь какой-то зашуганный. Встретил по пути хромую бабку, но расспросить не успел: она так шустро припустила от меня огородами, только пятки сверкали. Я бутыль наполнил – и сразу к тебе. Пей быстрей и пойдём, нужно до темноты убраться отсюда.

Но Ксанка не торопится пить.

– Яшка, – строго говорит она, принюхиваясь к горлышку бутылки. – Ты сам напился? Этой воды? Много успел?

***

До берега моря они добираются уже в сумерках. Яшке совсем худо. Он несколько раз вызывал рвоту, сильно нажимая на корень языка, и теперь еле плетётся. Ксанка разрывается между желанием пристукнуть его и подставить плечо для опоры.

– Наперстянка, донник, болиголов, – выговаривает она ворчливо. – Как ты мог не заметить? Помнишь, Валерка нам книжку показывал? И как мы колодец в деревне травили, тоже забыл? Как над бурнашовскими конями потом причитал, будто они наши?

– Лошадей… жалко. Добрый конь для цыгана всё равно, что брат, – еле ворочая языком оправдывается Яшка.

Что ещё он может сказать? Партизанская жизнь научила их многому. Главное – обездвижить врага, нагнать на него страх. А для этого все средства хороши.

На Яшкино счастье по дороге им попадается небольшой родничок. Ксанка придирчиво нюхает намоченную в холодной воде ладонь, потом осторожно пробует на вкус.

– Можно, – наконец кивает она.

Яшка пьёт, вызывает рвоту, опять пьёт. Ксанка с тревогой наблюдает за ним.

– Как ты?

– Как висельник, – Яшка плещет себе водой в лицо, отбрасывает со лба мокрые курчавые пряди.

– Повезло, что сразу обнаружили. Иначе… – Ксанка зябко поводит плечами. – Хорошо подготовились крестьяне. А может быть, в окрестностях действует красноармейский отряд вроде нас? Прискачут врангелевцы на запах трупов, станут в деревне лагерем. Коней напоят, сами напьются.

– А ты и рада? – Яшка, прищурившись, смотрит на подружку.

– Всё одним врагом меньше. Или десятком врагов. Можно подумать, ты не рад.

За спиной у Ксанки закатное небо полыхает всеми оттенками пурпурного и алого с прочернью. И Яшка отводит взгляд.

– А если бы я… как они…

– Дурак ты, – отвечает Ксанка.

Они ужинают остатками хлеба и половиной луковицы, запивают водой. Яшку ещё подташнивает и большую часть своей порции он отдаёт Ксанке: мол, оставь на утро.

Камни и трава вокруг мокрые от росы. Оглушительно стрекочут цикады. Внизу, под обрывом, мерно плещутся тяжёлые тёмные волны. Огромное звёздное небо сливается со своим отражением в море и от этого кажется бесконечным. Если смотреть только вперёд, то можно представить, будто где-то внизу волна сейчас выносит на берег пригоршни ярких звёзд.

– Как красиво, – шепчет Ксанка.

Но утомлённый Яшка уже спит, положив голову ей на колени.

4

В Феодосии на конспиративной квартире им удаётся разжиться запасом еды и грубыми кожаными ботинками для Ксанки. А также – получить информацию о расположении береговых врангелевских отрядов до самого Судака.

Яшка доволен. Он, как сам это называет, поймал кураж: блещет зубами и серьгой, сыплет цыганскими словечками и, проходя на базаре мимо лотков со сладостями, умудряется незаметно стащить у толстой торговки горсть разноцветных тянучек.