«Эх, была не была!» – Ксанка делает глоток, и густая жидкость взрывается у неё во рту терпкой мятной сладостью, на дне которой еле слышным послевкусием прячется медовая горечь. Рада, улыбаясь, следит за ней.

– Вкусно, – признаётся Ксанка. – Спасибо.

И начинает рассказывать историю о том, как росла былинкой тоненькой, дочкой единственной, пока не пришёл цыган и не похитил у юной крестьянки сердце девичье. Как плакала мамця, как батька грозился проткнуть залётного цыгана вилами, и как пришлось ей за любимым пойти прочь с родного двора.

Рада внимательно слушает, в некоторых особо удачных местах кивает головой и потягивает густой напиток.

– Ох, и сильна врать ты, чяюри, – смеётся, когда выдохшаяся Ксанка наконец замолкает. – Во всём наврала, всё напутала. Главное только одно сказала, да мне и этого хватит. Показывай свою рану, вылечу тебя.

Ксанка, морщась, приспускает рубаху. Боль, утихшая было от травяного отвара, начинается с новой силой. Рада цокает языком, качает головой, легко прикасается ко вспухшему горячему плечу.

– Эй, чаворалэ! – окликает она издали какого-то мальчишку. – Принеси мне воды из родника.

Тот, кивнув, подхватывает с земли большой медный котёл и убегает.

– Как они вас боятся, – непроизвольно вырывается у Ксанки.

– Боятся? Брось, чаюри. Разве ж я такая страшная? – Рада поднимается с попоны. – Ты сиди, отдыхай. Сейчас костёр побольше разведу, воды поставим, будем твою хворь выгонять.

– И я смогу опять в седло садиться? Смогу скакать быстрее ветра? Смогу… – Ксанка хочет спросить про «шашкой рубить», но вовремя осекается.

– Сможешь, почему нет. Вопрос в том, чего это тебе будет стоить.

Рада достаёт из кибитки большую холщовую сумку и начинает доставать из неё небольшие узелки с разными травами. Понюхает один, поморщится, положит обратно, а другой понюхает – кивнёт, и рядом с Ксанкой кладёт.

– У меня ничего нет, – быстро говорит Ксанка.

Полузабытые страшилки о цыганах снова всплывают в голове. «Сейчас как попросит то, чего дома не знаю. А впрочем, пусть. У меня и дома-то никакого нет».

– Глупенькая. Разве я требую платы? Ты сможешь всё и даже больше. Вопрос только, какой ценой.

Солнце уже поднялось над горами, прогревает воздух, предвещая дневную жару. У Ксанки всё плывёт перед глазами: и стоящий на огне котёл с водой (когда только принести успели), и полотнища кибитки, и далёкие силуэты цыган, и примятая возле колёс трава.

И видится красному бойцу Оксане Щусь, будто преследует она врага Родины – сильного, умного, хитрого. Далеко до него недотёпам из бурнашовского отряда, далеко до него Оксане – не дотянуться шашкой, не достать меткой пулей. Только и остаётся, что рвать по-живому жилы, вычёрпывая себя до капли, отдавая последние силы горячему стремлению – догнать, схватить, уничтожить. И не чувствует красный боец Оксана Щусь, как бьётся у неё под сердцем новая жизнь, как корчится, сгорая в жарком пламени ненависти, маленький не рождённый человечек – плоть от плоти, кровь от крови, любовь от любви. Некогда ей остановиться, некогда прислушаться. Ведь сейчас главное – не дать врагу уйти от заслуженной расправы. А всё остальное когда-нибудь потом…

… после.

… после войны.

***

– Ай, чаюри, никак ты приснула на утреннем солнышке? – слышится над ухом Ксанки певучий голос.

И сразу же что-то невыносимо горячее шлёпается на Ксанкино плечо.

– Тише, не дёргайся, – уговаривает Рада.

Ксанка скрипит зубами, но спустя несколько мгновений боль утихает. И вроде бы даже руке становится легче.

– Посиди пока, – говорит Рада. – Как остынет, опять сменю. И шла бы ты лучше в тенёк, неровен час, голову напечёт. Вон и зазноба твоя идёт… ай, валет пиковый, наряд кумачовый, ай, не идёт, а пляшет, рукавами машет… не цыган, а огонь.

Рада нахваливает Яшку, словно торговка залежалый под прилавком товар, и Ксанке от этого неловко. Она тоже приметила друга издалека – высокий, гибкий, быстрый, в развевающейся рубахе, – как такого не заметить? Но откуда Рада узнала, что это именно Яшка, а не кто-нибудь из табора?

– Глаза твои подсказали, – шепчет цыганка, наклоняясь рядом с ней. – Не бойся, мысли твои не читаю, – добавляет, увидев, как тень страха промелькнула на Ксанкином лице. – Да и что читать-то, когда и так всё видно?

– Явэн састэ, – кланяется издалека Яшка.

– И тебе не хворать, – кивает Рада.

– Как она? – он показывает глазами на Ксанку.

– Вылечим твою красавицу, не волнуйся. И потом свадьбу сыграем – шумную, весёлую, чтобы земля всколыхнулась, а небо откликнулось.

– Глупости всё это, – пытается возразить Ксанка, но эти двое будто бы не замечают её.

– Чем отплатить тебе, дае? Всё, что есть, отдам, но ничего нету, кроме сердца в груди, да и оно другой обещано.

Рада смотрит на Яшку и молодеет на глазах: уходят с лица морщины, темнеют серебряные пряди в двух тяжёлых косах, ивовой ветвью изгибается женский стан.

– Искру в серьгу не вдевай, а больше мне от тебя ничего не надобно.

Сгинул морок, стоит перед Яшкой женщина – ни молодая, ни старая, без возраста. Одинокая. Достала из складок юбки холщовый мешок, на плечо накинула.

– Роса давно уже высохла, пора мне травы искать. А ты пока заместо меня побудешь, поглядишь, чтобы огонь под котлом не погас. И примочку у девки на руке меняй, как остынет.

Улыбнулась Рада напоследок и пошла по лагерю. Тяжело идёт, а трава под её босыми ступнями будто и не приминается вовсе.

***

– Договорился я с Жемчужным, – тихо говорит Яшка, в очередной раз шлёпая на Ксанкино распаренное плечо горячий компресс. – Поможет нам табор, проведёт нас по старой горной дороге, и сам вместе с нами пойдёт.

– Коней отдал?

Яшка кивает.

– Слушай, а что это Рада про серьгу твою говорила? Про искру какую-то? Я думала, что каждый цыган серьгу носит, а пока встречала только у тебя и у мужика этого, а.

– Ай, пустое, – отмахивается Яшка. – Примета такая цыганская.

– Скажи, любопытно ведь, – настаивает Ксанка, прислонясь щекой к тыльной стороне его ладони.

– Я ношу, потому что я старший сын, хотя родился вторым. А Жемчужный – единственный и в роду последний.

– Но он же может жениться и завести детей.

– Не может. Обет дал. Его семью всю до последнего человека вырезали, и он обещал мстить…

– Беляки? – ахает Ксанка.

– Не знаю, не спрашивал.

– А как про всё остальное узнал?

– По серьге. Камень или насечку делают те, на ком род прервётся. А значений у алмаза много. Чистый, незамутнённый – как долгая ненависть. Прочный – как месть. Некоторые цыгане его горным жемчугом называют, отсюда и прозвище Жемчужный. А вообще про Ефрема много легенд ходит среди наших.

– Как про Будённого? – уточняет Ксанка, хотя Яшкино слово «наших» по отношению к цыганскому роду-племени неприятно царапает слух.

– Почти, – хмыкает Яшка. – Я и не надеялся, что мне вживую доведётся обоих увидеть.

– Ты… это, – Ксанка обнимает его здоровой рукой. – Не засовывай в серьгу никаких алмазов с насечками, ладно?

– Ладно. Только это и от тебя зависит, мро ило.

И Ксанка краснеет, поняв немудрёный намёк.

6

Степь тянется далеко, а горы – высоко. Вот уже два дня подряд ползут кибитки по узкой извилистой тропке. Слева глухая каменная стена, местами поросшая редкими кустарниками, справа обрыв. Да не такой, с какого Ксанка с ребятами сигали в прохладные волны Ингульца, а настоящий – саженей пять в глубину, гулкий, страшный. По вечерам на его дне клубится густой белёсый туман, свиваясь в призрачные фигуры.

Лохмотья этого тумана, зацепившиеся за острые камни, видны даже днём – Ксанка однажды отважилась, подошла к краю, заглянула. Сердце захолонуло, застучало в висках… если б не Яшка, лететь ей с высоты вниз страшным смертным полётом, а неприкаянной душе долго потом бродить в тумане, горным эхом тоскливо откликаясь на человеческие голоса.

Едет Ксанка в кибитке Рады, запряжённой одним из беляковских коней. Кроме Ксанки там вездесущий Зуралко, Аза-зараза и сама Рада. Яшка вместе с остальными мужчинами идёт пешком, по пути расчищая случайные завалы, а в особо узких и опасных местах беря лошадь под уздцы.