– Кулеш сварим, – светится от радости. – Всех накормим.

Зайца Яшка привязывает к седлу второй лошади.

– Так ты охотник, значит. Добытчик, – Ксанка смотрит, как с тушки падают на землю капли крови.

– Дадо научил, – с гордостью отвечает Зуралко и опять скрывается в кустах.

А Ксанка невольно представляет себе, как цыганёнок дожидается, пока они уснут, и с ножом подкрадывается к спящим. Два коня – таких нужных, таких важных для табора. И два человека – досадное препятствие на пути.

– Не стал бы, – словно прочитав её мысли (или просто подумав о том же), уверенно говорит Яшка. – Ножа у него не было, я проверил. А свой я при себе держу. Всегда. К тому ж зайца по горлу полоснуть совсем другое, чем человека, – он горько усмехается: – Мне ли не знать?

– Яшка, а ты… – робко начинает Ксанка.

– Пятнадцать. Мне было пятнадцать. Вот этим ножом, что от деда вместе с крестом достался. Двоих. Во сне. Атамана и денщика его. Того, кто дадо убил и кто дае в баню волок, – Яшка встряхивает чубом. – Не спрашивай меня больше, не рви душу. Первые долго помнятся, хотел бы забыть – не сможешь.

– Дядинько, смотри! Ещё один! – Зуралко выныривает на тропу. – В последнюю петлю попался! Отменный обед сегодня будет!

Ксанка отворачивается, сглатывает удушающий комок. Прав Яшка. Её первый – застреленный в упор казак из банды Лютого – до сих пор приходит к ней в кошмарах, хотя минул почти год. Остальные, которые были после, слились в одну сплошную кровавую пелену. А этот – до мельчайших чёрточек в память впечатался, не сотрёшь, не искупишь.

А сколько их ещё будет – других?

5

Табор встречает Яшку и Ксанку настороженным молчанием. Прекращаются разговоры, стихает смех.

Ксанка глядит во все глаза. Мамця в детстве пугала цыганами: не ходи, доню, со двора, придут, скрадут, скроют цветастыми подолами, уведут за собой. Потом, когда Ксанка подросла, встречала на ярмарках дочерна выжженных солнцем цыганок – высоких, крикливых, в ярких платках и юбках, с золотыми серьгами в ушах. И сторонилась их, чтобы не свели, не одурманили странными словами, не обрядили в странные пёстрые одёжки, не заставили попрошайничать.

Но маленький лагерь, разбитый на склоне, выглядит в утреннем свете настолько бесприютно и жалко, что все детские Ксанкины страхи развеиваются как дым. Она видит с десяток женщин – молодых и постарше, – одетых в свободные ситцевые рубахи и длинные замызганные юбки. Головы повязаны платками – почти как у станичных кумушек. Ксанка видит двух угрюмых подростков, которые резко встают, почти по-Яшкиному хватаясь за широкие пояса с ножнами. Видит седого бородатого старика в пыльной выцветшей шляпе, который курит трубку на длинном чубуке, прислонясь спиной к колесу кибитки.

Юная цыганка, примерно Ксанкиного возраста или чуть старше, бросается к Зуралко. Волосы, выгоревшие до белизны, странно контрастируют с загорелой кожей.

– Где тебя носило, тэ скарин ман дэвэл! Пропал на ночь глядя, ни духу, ни слуху! – а сама хитрым серым глазом на Яшку косит.

– Ай-нэ, мри пшан, сестра моя, не спеши ругать добытчика, – разводит руками Яшка. – На охоте он был, за зайцами двумя погнался и двух поймал. Вон, к седлу приторочены.

Приунывший было Зуралко гордо расправляет плечи: дескать, знай наших, женщина.

– Гляжу, не только зайцы нашему охотнику в сети попались, – усмехается девчонка, и Ксанка ревниво замечает, как игриво соскальзывает с её загорелого плечика шаль. – Двух гаджи привёл на конях статных… Один гаджо даже на рома чутка похож, но толком не разберёшь – уж больно серьга глаза слепит.

«Сама-то откуда будешь, белобрысая?» – хочет ляпнуть Ксанка. Про «гаджо» даже она знает – так у цыган называются все чужие, которые не цыгане. Ну, Яшка-то всем цыганам цыган, зря эта фифа на него наговаривает. Ксанка исподлобья смотрит на друга: уж не обиделся ли? Но тот только скалит зубы.

– А ты приглядись получше. Нас, вольных ромов, не только по серьге различают.

– Аза, ступай, не баламуть гостей!

Откуда взялся невысокий кряжистый цыган, Ксанка не видела. Только что не было его, колыхалось под ветром пыльное шатровое полотнище, а вот уже стоит, щурится, обводит незваных пришельцев недобрым чёрным взглядом – такими глазищами только порчу и наводить. Серьга навроде Яшкиной болтается в ухе, слепит белым камешком. Сверкнула – и скрылась под смоляными кудрями, будто поздоровалась.

– Пойдём, чяворо, потолковать надобно!

И Яшку за собой в шатёр манит.

Ксанка шагнула вперёд, а цыган взмахнул властно рукой, остановил:

– Без тебя, чяюри. Ты осмотрись пока, погуляй.

Ксанка возмущённо фыркает и открывает рот, чтобы высказать всё, что она думает о подобном гостеприимстве. Но Яшка с почтением склоняет голову перед цыганом.

– Не перечь ему, Ксанка, – шепчет. – Это ж сам Жемчужный, набольший русский баро от Карпат до Алтая.

И полог шатра падает за Яшкиной спиной.

***

– Ну, пойдём? – говорит Аза.

– Куда?

– Лечить тебя пойдём, боль заговаривать. Баба Рада раненько встаёт, вместе с солнцем. Небось уже и котел на огонь поставила.

– Ведьма, что ли? – хмурится Ксанка.

– Ай-нэ! – звонко хохочет Аза. – И откуда ж ты такая дикая выискалась? С какого хутора?

– С какого надо.

Ещё не хватало, чтобы белобрысая подтрунивала над красным бойцом Оксаной Щусь, конником отряда самого Будённого!

Ксанка мысленно клянёт свой косный язык, не способный едкой шуткой отбрить зарвавшуюся нахалку. Была б она Валеркой, мигом бы ответила что-нибудь умное, изящное, острое, тонкое – словно лезвие метательного ножичка, с лёту входящее под кадык. Была бы Данькой, отряхнулась бы от насмешек как гусь от воды и пошла бы дальше, попутно расспрашивая девицу об её политических предпочтениях. Была бы Яшкой… К сердцу Ксанки подступает мутная волна гнева. Яшке эта Аза-зараза вроде как понравилась. Ишь как он смотрел на неё, как скалился.

– Молчишь? Али язык проглотила? Ты за своего гаджо не боись, его не обидят, – бросает через плечо Аза.

Она идёт впереди Ксанки, плавно виляя тощими бёдрами, и ситцевая юбка красиво колыхается, а поясной платок, обшитый по краям мелкими медными монетками, еле слышно позванивает при ходьбе.

– Яшка сам кого хошь обидит, – хмыкает Ксанка, вспоминая, что кроме ножа у друга остался один из беляковских маузеров.

– Хорошо да плохо. Хорошо, что он за тебя любому в глотку вцепится, плохо, что в гости идёте, будто на войну.

– Время сейчас такое.

– А кто спорит? – Аза внезапно останавливается, и Ксанка от неожиданности чуть было не впечатывается в её спину. – Мы пришли. Баба Рада, я тут тебе одну немощную привела.

Ксанка хочет возмутиться, но не успевает и разве что не ахает от изумления.

У крайней кибитки, покрытой выцветшим серым полотнищем, горит небольшой костерок. Булькает в закопчённом котелке какой-то густой и вязкий на первый взгляд отвар. А у огня сидит красивая, очень красивая смуглолицая женщина лет сорока.

«Это и есть цыганская бабка? Да она с виду моложе, чем моя покойная мамця!» – мелькает в голове у Ксанки.

– Хорошо. Ты иди себе, внучка, – певуче произносит Рада. Голос у неё тоже молодой, глубокий, сильный, звучный. – А ты садись, чаюри, рядом со мной на попону. Садись и рассказывай, что за беда тебя ко мне привела.

Ксанка с тоской провожает взглядом неожиданно притихшую Азу-заразу, которая не посмела ослушаться Рады и пылит юбками в направлении шатров.

– Да ты не робей, не съем я тебя.

Рада берёт маленький черпачок на длинной ручке и несколькими ловкими движениями наполняет варевом из котелка две круглые деревянные чашки.

– Как знала, что ты придёшь, на двоих заваривала.

Ксанка осторожно садится, стараясь не касаться цветной Радиной юбки, полусолнцем расправленной вокруг. Из чашки без ручки (вот уж диво дивное, басурманское) пахнет одновременно степью и мёдом.

– Пей, не бойся. Гостям худа не желаю, – Рада прихлёбывает из другой чашки, жмурит от удовольствия миндалевидные глаза. – Так каким ветром тебя сюда занесло?