«Умаялся», – с непривычной для себя нежностью думает Ксанка.

А сама, мучаясь болью в плече, никак не может уснуть. Слушает, как тихонько всхрапывают в темноте стреноженные лошади, как стрекочут цикады. Смотрит в кусочек неба, в надежде заметить в разрывах облаков хоть одну падающую звезду и загадать желание. Беспокоится о том, сможет ли утром удержаться в седле.

На краю яви и сна Ксанка слышит, как с шелестом осыпаются вниз струйки песка и мелкие камешки. «Не засыпало бы нас обвалом», – мелькает в голове беспокойная мысль. Но тут она понимает, что неоткуда взяться обвалу. И чувствует, как напрягся, нащупывая нож, Яшка.

Вот переступила копытами лошадь, заржала недовольно и смолкла, будто бы кто-то невидимый набросил на её морду мягкую, заглушающую звуки ткань. Стараясь не шуметь, Ксанка приподымается, освобождая Яшке вторую руку. Звякнула уздечка, мелькнула между лошадьми тень.

Яшка вскакивает на ноги, бросается вперёд.

Ксанка напряжённо всматривается в темноту, ожидая услышать что угодно: щелчок взводимого курка, звук выстрела, приказ сдаться.

– Не убивайте, дядинько! – раздаётся жалобный голосок.

– Ты один? Отвечай, ты один?

– Один, дядинько, богом клянусь, один! Ай, ухо, больно!

– Ксанка, – командует Яшка. – Разведи огонь. Посмотрим, кто это такой смелый у меня пытался коня свести!

Ксанка торопливо роется в узелке, нащупывая коробок с последней спичкой, неловко чиркает о картонный бок, подносит вспыхнувший огонёк к куче хвороста.

– Ай-нэ! – восклицает Яшка, выволакивая в круг света ночного похитителя. – Вот это удача!

Худой цыганёнок лет десяти, не больше, испуганно таращится вокруг.

– Так значит, ром у рома украл хоромы! Ну, ты даёшь, чяворо!

– Дядинько, я больше не буду, пустите меня, я пойду, а то меня мамка заругает!

– Мамка, значит. И где она, твоя мамка?

– В таборе, тут недалеко. Мы в прятки играли, я лучше всех спрятался, а потом коней увидел и как ты, дядинько, тётеньку на руках волочёшь, – частит цыганёнок. – Мне сразу уходить нельзя было, вы б меня заметили. Пришлось сидеть, слушать, как вы тут милуетесь.

– Чего ж потом не ушёл?

– Кони… красивые…

– Пустил бы ты его, Яшка! – заступается вспыхнувшая от неловкости Ксанка. – Ребёнок ведь совсем.

– Пущу. Вот только вожжами высеку, чтоб неповадно было. Чтоб места живого не осталось! Чтоб на животе спал и сесть боялся! – Яшка резко встряхивает цыганёнка за воротник. – Ты понимаешь, – поворачивается он к Ксанке, и даже в неверном свете костра видно, что глаза у него больные-больные. – Я эту мелюзгу чуть не порешил спросонья! Подумал, что… Ай!

Яшка размахивается и со всей силы швыряет в землю свой нож.

Отпущенный цыганёнок, не веря своему счастью, ошалело вертит головой, всё больше напоминая Ксанке встрёпанного галчонка.

– Как тебя зовут? – стараясь, чтобы голос звучал мягко, спрашивает Ксанка.

– Зуралко.

– Силач, значит, – хмыкает Яшка. – Ну, беги, силач, уноси ноги.

Зуралко мнётся, исподлобья глядя то на нож, в половину лезвия ушедший в землю, то на Ксанку.

– Рука у вас больная, тётенька. Плохо это.

– До свадьбы заживёт, – улыбается Ксанка.

– Бабка Рада раньше свадьбы заговорить может. Она обрадуется, когда вы меня в табор приведёте. И коней ваших. У нас кибитки безлошадные, хоть на себе волоки. И новых взять негде.

– Видала наглеца? Мало, что отпустили, так теперь верховых скакунов ему подавай! – возмущается Яшка.

– Я верхом долго не выдержу, – виновато вздыхает Ксанка. – А в повозке всяко лучше, чем пешком.

– Это если по пути.

– Мы в город большой идём, подальше от войны, – хитро говорит Зуралко. – Дадо сказывал, господ там много, пьют, гуляют, кидают деньги на ветер. А вольным ромам только того и надо, правда, дядинько?

– Может, ты и название знаешь, раз такой умный? – Ксанка опять не может удержать улыбки.

– Знаю, тётенька, как не знать. Вы когда у костерка сидели, тоже его вспоминали, а я слушал. Ялта-город. Красивый, небось, раз вам туда тоже надо, да?

4

До утра решают никуда не идти: не хватало ещё в темноте сверзиться вниз с какого-нибудь крутого склона, переломать ноги лошадям.

– Но коней я к себе привяжу, тройными узлами, – мрачно шутит Яшка. – Усёк, силач?

Однако теперь, когда главная опасность миновала, Зуралко даже не вспоминает о неудавшемся конокрадстве. Он забирается на Ксанкину постель, сворачивается калачиком под Яшкиной курткой и моментально затихает.

– Поспали, называется, – вздыхает Яшка. – До рассвета пару часов всего.

– Ты вправду мог его убить? – спрашивает Ксанка.

– Мог. Если бы вовремя не схватился.

– Но он же совсем мальчишка.

– Тот казачонок, за которого Данька поехал к Бурнашу, тоже был мальчишкой. На пару лет младше нас.

– Мы не знали, что он в карете! – горячо возражает Ксанка. – Он был враг! Он…

И осекается.

– Прости, – говорит Яшка, обнимая её. – Что толку копаться в прошлом. Давай спать.

Немного подвинув спящего цыганёнка, они кое-как ложатся рядом. Ксанка думает, что не сможет заснуть, но глаза начинают слипаться, едва голова касается попоны. Сквозь сон Ксанка слышит, как Яшка встаёт, чтобы выдернуть из земли нож и положить рядом с собой. А потом она засыпает.

***

Утро выдаётся хмурым и безрадостным. Небо затянуто серыми тучами, готовыми вот-вот пролиться мелким и противным, почти осенним дождём.

Ксанка чувствует себя совершенно разбитой. К боли в плече прибавились слабость, сухость во рту и противная болезненная вялость. И даже несколько долек шоколада, запитые родниковой водой, не прибавляют сил.

Яшка тоже мрачен – будто и не было вчера тёплых слов, и признаний, и поцелуя. Он седлает лошадей, Зуралко вертится рядом – вроде помогает, но больше путается под ногами. Его счастливая физиономия испачкана невиданным лакомством – шоколадом.

Морщась от боли, Ксанка осматривает место ночлега.

– Это там ты прятался? – спрашивает у цыганёнка, показывая на узкую щель между камнями и склоном, на высоте в три человеческих роста от земли.

– Ага.

– И как только шею не свернул, когда спускался.

– А я ловкий! И быстрый! И сильный! – Зуралко распрямляет тощую спину.

– И скромный, да, – кивает Ксанка.

Яшка, проходя мимо, словно невзначай касается её руки.

– Как ты? – улыбается мельком.

– Не очень. Но в седло забраться смогу.

– Тогда ты поедешь верхом, а я поведу лошадей. Этот, – Яшка кивает в сторону Зуралко, – пойдёт рядом и будет показывать дорогу. Странно, что его до сих пор не искали.

– А некому, – внезапно по-взрослому усмехается цыганёнок. – Когда в табор пришли лучших коней отнимать, все разбежались кто куда. Ромов, кто за ножи схватился, убили. Кто сбежать не успел, убили. Дадо был тот, который схватился. Его убили первым. А дае померла, когда меня рожала, давно уже.

– Кто напал? Беляки? – хмурится Ксанка.

– Люди.

– Сколько их было? Отряд? Банда? Как вооружены? – мгновенно подбирается Яшка.

Зуралко пожимает плечами:

– Не приметил, дядинько, бежал быстро, прятался далеко. Да и что прошлое вспоминать? Полная луна с того времени успела два раза в молодик перелинять.

– Эх, ты. А ещё врал вчера, будто мамка заругает. И про прятки, небось, врал?

– Врал, – широко улыбается цыганёнок. – Я вас с высоты приметил, за конями вашими шёл. Только вы уже всё равно отозлились и бить меня не будете. Правда, дядинько?

– Не дядинькай мне тут. Меня Яшка зовут, а её Ксанка. Так и зови.

– Понял. Дядинько Яшка и тётенька Ксанка.

– Ай-нэ, не было печали, тебя повстречали. Дорогу-то обратно найдёшь? – Яшка помогает Ксанке забраться в седло, берет коней за поводья.

– Найду.

– Ну, веди тогда, силач.

***

По пути Зуралко несколько раз сходит с тропы, ныряет в расщелины и заросли. Один раз приносит добычу: попавшего в силки бурого зайца. И, попросив у Яшки нож, одним ловким движением перерезает зверьку горло.