***
— Он придёт, — говорила она Луне получасом позже. — Бедный мистер Цветик, я слишком на него давлю. Но он согласился ждать меня в кафе в воскресенье ровно в три часа дня.
— Ты любишь его?
— Я его обожаю, — рассмеялась Нимфадора.
А вечером она долго сидела с тетрадью для конспектов, тщательно вырывая из неё листы. «Милый, старый ворчун!», «Была в местном отделении банка», «Вы обвиняете меня во множестве смертных грехов» — и многие другие, с нежностью написанные интимные дневниковые строчки безжалостно комкались ею и падали в догорающий камин.
Некоторые письма не стоят того, чтобы быть отправленными. Всегда можно отделаться короткой сухой телеграммой, запиской на обратной стороне открытки или даже телефонным звонком. Нимфадора Тонкс как никто другой знала это.
Но тем не менее она снова писала. И на этот раз собиралась отправить письмо.
***
Н. Тонкс — неизвестному получателю, ночь с пятницы на субботу, ноябрь
«Вы не знаете настоящую меня и никогда не знали. Я всегда придумывала себе людей и никогда не говорила им об этом. В последнее время я занята тем, что придумываю — вас Как звучит ваш голос, когда вы остаётесь наедине с собой? Любите ли вы поджаренную до хруста корочку тостов? Пьёте ли вы молоко прямо из бутылки или наливаете его в кружку? Какие созвездия видны с крыши вашего дома?
Но вы ведь стоите того, чтобы я рассказала вам об этом, не правда ли?
С самого детства я усвоила: слова ничего не значат. Моя мама могла кричать, что жизнь кончена, ушла кровью и водою в песок, а через пять минут — жизнерадостно болтать по телефону с американской подружкой о модных платьях. Слова — это всего лишь пустое сотрясение воздуха, даже если их читают с листа бумаги, заверенной печатью нотариуса.
Отец мой был скуп на слова. Свою любовь ко мне он выражал делом. Накачанным колесом Ласточки, например, или поджаренным к завтраку тостом. Даже сейчас, когда я несколько месяцев живу вдали от него, ни он, ни я не смогли заставить себя обменяться коротенькими письмами.
Нет, я, конечно, позвонила ему — сразу, как добралась, однако в телефонной трубке шумели помехи и было сложно сказать что-нибудь, кроме «жива», «здорова» и «всё хорошо». Раз в две недели от кого-то на моё имя приходит небольшой денежный перевод. С забавной припиской «моей девочке» или просто — «Доре». Я говорю «от кого-то», хотя точно знаю, что кроме отца обо мне некому заботиться.
Иногда я пыталась себе представить, что это не так. Но у меня не очень получалось.
Так легко казаться кем-то, не являясь им на самом деле. Вы видели меня, вы думали: яркая, взбалмошная студентка. Весёлая, шумная. Уж у неё и в самом деле всё хорошо.
Честное слово, иногда мне кажется, что с мужчиной проще переспать… (вымарано)
Честное слово, иногда мне кажется, что за мужчину проще выйти замуж или уехать вслед за ним на край света, но чтобы никогда (вы слышите — никогда!) не говорить с ним о том, что для тебя действительно важно…»
Нимфадора заснула в кровати — щекой на тетрадном развороте. И чему-то улыбалась во сне.
9
В Оксфорде осень.
Новое расписание занятий, последний учебный год.
Джеймс пропадает на тренировках по гребле — весной состоится последняя для него регата. Достаточно лёгкий для юноши, гибкий и маневренный, с хорошей реакцией, он последние четыре года занимает в основном составе почётный пост рулевого.
Сириус ходит мрачный. Часто пропускает лекции, много пьёт, прячет под матрасом какие-то брошюрки. В его речи опять отчётливо прорезается этот ужасный ирландский акцент, казалось, совсем забытый за время учёбы в Англии. Иногда мне кажется, будто Сириус нарочно донимает им преподавателей и британских студентов, напрашиваясь — на что: на драку? на отчисление? Но промежуточные тесты он сдаёт с блеском, несмотря на то, что часто появляется на занятиях раздражённый и с больной похмельной головой.
Я беспокоюсь за него. Я знаю, что младший брат Сириуса сейчас учится где-то в Дублине и принимает участие в студенческих беспорядках. После жуткого января 1972 года прошло совсем немного времени — недостаточно, чтобы забыть или простить.
— Есть вести из дома? — осторожно спрашиваю я однажды у Сириуса.
Но после совета заткнуться и засунуть свои вопросы в тощую британскую задницу, послушно замолкаю. В такие моменты Сириуса лучше не злить.
Питер тоже ирландец — по отцу. Однако он старается не упоминать об этом. И для поступления в Оксфорд взял девичью фамилию матери.
Иногда Сириус язвит над ним, называет «Джоном, родства не помнящим» — беззлобно, ведь всё-таки мы — друзья.
Или уже нет?
После лета, проведённого в доме моей тётки в Или, мы всё больше отдаляемся друг от друга. Даже на мотоциклах не гоняем, как раньше. Я с ностальгией вспоминаю субботние поездки в Лондон и шуточки Джеймса на тему, что для бешеной собаки шестьдесят миль — не крюк. Или ту историю с брюками, когда мы целый месяц после Рождества всей четвёркой наряжались в давно забытые «оксфордские мешки» и даже, кажется, снова ввели их в моду. Хотя подозреваю, что мы с Питером выглядели достаточно нелепо, но за компанию чего только не сделаешь.
Про Лили я думаю гораздо чаще, чем хотелось бы. Она пишет Джеймсу длинные письма с очаровательными орфографическими ошибками и девичьим «ххх» в конце каждого листа. Джеймс не делает из этого секрета и, когда хочет подразнить Сириуса, зачитывает вслух отдельные отрывки — особенно в тех местах, где говорится о том, какой он (Джеймс) смелый, красивый и умный.
Мне Лили написала только один раз: прислала открытку с фотографией леди Андромеды — знаменитой драматической актрисы. А на обороте черкнула несколько строчек о том, как мечтает быть на неё похожей.
Возможно, я поторопился — разразился в ответ пространным письмом о божьей искре и драматическом даре, цитировал знаменитых драматургов и даже, кажется, приплёл ко всему Шекспира. Во всяком случае, Лили мне так и не ответила.
На рождественские каникулы я собираюсь остаться в Оксфорде, чтобы как следует подготовиться к весенней сессии.
Но Джеймс напрашивается в гости к моей тётушке в Или, и я не могу ему отказать, хотя чувствую себя препаршиво. Приступы появляются с печальной периодичностью: иногда достаточно перенервничать перед зачётом, и ноздри забивает вначале тонкий, а потом всё более удушливый, запах фиалок, кружится голова, и на какое-то время я теряю сознание. Мой лечащий врач осторожно намекает на пользу валиума и даже выписывает рецепт, но я пока держусь.
В Или мы едем втроём: в последний момент Сириус передумал и решил к нам присоединиться.
Грузя мотоциклы в багажное отделение поезда, мои друзья перебрасываются шуточками, пока я стою рядом на перроне и стараюсь глубоко и ровно дышать.
— Что-то ты совсем зачах, Лунатик! — хлопает меня по плечу Сириус.
— Отстань от него, Бродяга, — в голосе Джеймса звучит обычно не свойственная ему забота. — Совсем плохо, Рем?
— Нормально, — отвечаю я, готовый за такие минуты дружеского участия простить Джеймсу все на свете обиды — в прошлом ли, в будущем.
— Может, останешься? — Сириус смотрит на меня с беспокойством. Но я не знаю, боится ли он за меня, или за то, что я могу доставить им дополнительные хлопоты. — Мы можем и в гостинице поселиться.
— Провинциальная гостиница под Рождество — странное и неуютное место. Вам обоим там вряд ли понравится, — улыбаюсь я. — Решено, едем.
И, устроившись в тёплом вагоне, я тайком от друзей разжёвываю первую в жизни таблетку, радуясь, что предусмотрительно зашёл в аптеку. Рот наполняется вязкой горькой слюной. И даже холодная кола не в силах перебить этот привкус.
10
Нимфадора ждала Люпина в кафе целый час. Выпила три чашки кофе и прикончила целую тарелку с маленькими миндальными пирожными — но так и не дождалась.
Мадам Розмерта каждый раз сочувственно кивала ей, проходя мимо столика.
В конце концов Нимфадора не выдержала: расплатилась по счёту и выскочила на улицу. Холодный речной ветер бросил ей в лицо пригоршню колючих снежинок. Нимфадора шла домой пешком и ужасно на себя злилась.
