В Свердловск, бывший когда-то, в седой древности Екатеринбургом, поезд пришел рано утром, когда летнее солнце еще не палило, а грело мягко и ласково. На листьях высоких акаций, окаймлявших здание свердловского вокзала, и на красноватых каменных блоках, из которых было сложено это здание, наверное, еще дореволюционной постройки — всюду горели и переливались капельки росы. Но любоваться мелкими красотами жизни Павлюкову было некогда. Предстояло выгрузить из багажного вагона больше тонны тюков и тяжелых баулов, так что трудились все члены небольшой и уже начавшей сплачиваться экспедиции.

Еще в пятницу поставленные сроки отбытия экспедиции казались опытному в таких делах Павлюкову совершенно нереальными, и он ждал, что их вот-вот отодвинут на недельку-другую. Но в этот же день, перед самым концом работы, его вызвал к себе директор Института и сообщил, что он, Павлюков, вместе со своим замом Штерном приписан к составу комплексной экспедиции, в связи с чем нужные документы и наличку получит в понедельник.

Выходные ушли на личные сборы. Утром понедельника Павлюков получил в кассе Института некоторую сумму, почему-то раза в полтора больше обычно положенной, а к обеду ему позвонили и незнакомый голос попросил его зайти в Первый отдел Института. Профессор Павлюков, как и прочие сотрудники, бывал там не однократно, но на сей раз в кабинете начальника отдела сидел незнакомый хмурый, темноволосый человек с густыми, почти сросшимися на переносице бровями.

— Иван Павлович Сорокин, — представился он. — Начальник экспедиции.

С тремя остальными членами этого странного мероприятия Павлюков познакомился уже в поезде. Все вместе, вшестером они занимали два смежных купе. Когда поезд тронулся и за окном проплыл московский вокзал, они собрались в одном купе знакомиться. Разумеется, кроме традиционного чая, который принес им всем проводник, и закусок к нему на столике возникли две бутылки хорошего армянского коньяку «пять звездочек». При этом чекисты, как старомодно называл Павлюков представителей КГБ, не отставали от других.

Чекистов было двое. Начальник экспедиции Сорокин и молодой, но подтянутый и аккуратно подстриженный парнишка, фамилия которого так и не прозвучала, а звался он Кешей. Кроме них, в купе еще был некто хмурый, лет тридцати с небольшим, почти не разговаривающий член с непонятным статусом, который едва выдавил из себя фамилию Максютов, а потом все застолье просидел в углу купе, не принимая участие в разговорах. Прочем, коньяк он поглощал наравне со всеми. Последней была дама, Миронова Екатерина Семеновна, биолог и врач экспедиции, как любезно представил ее Сорокин. Дама была из разряда «не дам», как метко определил смешной, но не совсем приличный анекдот. Сухощавая, невысокая, с резкими чертами худого лица, она держалась со всеми одинаково сухо, коньяк пила по-мужски, залпом, в разговорах не кокетничала, в общем, совершенно не походила на тех женщин, что напрашиваются на флирт. Павлюков был этим вполне доволен. Он никогда не заводил в экспедициях романы. Штерн же напротив, насколько Павлюков его знал, должен был испытывать некоторое разочарование. Но все было еще впереди. Удовольствие от общения с девушками достигается через преодоление препятствий, как писали классики. И, помощник и соратник профессора, наверняка всю экспедицию станет эти препятствия мужественно пытаться преодолеть. Павлюков относился к этому терпимо, не впадая в ханжескую мораль и считая, что каждый живет, как хочет…

И вот теперь все стояли на пустом перроне перед внушительной кучей вещей. Вчерашний коньяк оказался качественным, так что никто не страдал похмельем и головной болью. Привокзальное радио гремело на всю платформу, исполняя извечный шлягер, каким оно, наверное, встречало все московские поезда: «Утро красит нежным светом стены белого Кремля…» Но даже это не казалось утомительным и вливало в Павлюкова бодрость.

Наконец, вернулся начальник экспедиции.

— Машина нас уже ждет, — объявил он. — Давайте-ка посмотрим, сумеем ли мы взять все вещи сразу, или придется бегать туда-сюда…

Если партия (в данном случае, КГБ) сказала «надо», комсомол (в данном случае, остальные члены их комплексной экспедиции) ответил: «есть!». Так что они сумели взять все вещи сразу, нагрузившись при этом, как верблюды. Резкая дама Миронова играла роль грузчика наравне с остальными, и это стало решающим доводом.

Машина оказалась довольно-таки старым, дребезжащим «уазиком»-фургоном защитного, темно-зеленого цвета. И это была, пожалуй, единственная машина, — не считая, разумеется, грузовиков, — куда смогло поместиться все: и вещи, и люди. Они поехали по утопающим в зелени улицам, подпрыгивая на неровностях городских магистралей. Нетерпеливый Штерн, разумеется, тут же осведомился, куда они направляются.

— К дому Ипатьева, — ответил, не оборачиваясь, сидевший рядом с водителем начальник экспедиции Сорокин.

Все сразу притихли, словно только теперь осознали, куда и зачем они едут. Павлюкова, хотя он и был историком, никогда не интересовала судьба последнего российского царя и его семьи. Он знал краткие, сухие факты: арестован в Екатеринбурге в 1918 году, содержался в доме инженера Ипатьева, расстрелян в том же году, когда была опасность, что город возьмут белогвардейские части. Павлюкова все это не трогало. Расстреляли, значит, так было надо. Он даже никогда не задумывался, что значит: «расстрелян вместе со всей семьей». Он даже толком не знал, кто там в эту семью входил. Жена была, разумеется, сколько-то там дочерей, сын… Это были не люди, а слова и цифры, которые не могли тронуть душу.

Но вот сейчас, трясясь на жесткой скамье «уазика», по мере приближения к этому зловещему дому, профессор Павлюков вдруг начал ощущать какое-то неудобство, быстро переходящее в тревогу. Что-то еще неосознанное все сильнее давило на душу, и он впервые в жизни стал сознавать весь ужас того места, куда они направлялись, ужас, который не только не рассеялся, не ослаб, но, напротив, укрепился с прошедшими десятилетиями и стал лишь сильнее.

— Погодите, погодите, — внезапно воскликнул сидящий рядом с ним Штерн. — Как это «к дому Ипатьева». Он же, кажется, был снесен лет шесть назад.

— Он точно был снесен, — по-прежнему не оборачиваясь, ответил Сорокин. — Говоря «к дому», я, разумеется, имел в виду, к тому месту, где был дом. Там сейчас пустырь, где ничего не растет, кроме полыни да крапивы. Но рядом с домом, чуть поодаль, была сторожка. Ее и спасло как раз то, что она располагалась не вплотную к дому, а чуть в стороне. Вот там-то мы и разместимся на ночь.

— Поня-атно, — растерянно протянул Штерн.

Павлюков то ли крякнул, то ли прочистил горло. Остальные промолчали.

Павлюков представить себе не мог, как они «всем колхозом» разместятся в какой-то сторожке, какую профессор тут же представил себе в виде вагончика, в каком обычно располагались ночные сторожа на стройках. Но он порешил, что начальству в лице Сорокина виднее. К тому же перекантоваться предстояло только ночь, а уже завтра они должны были выехать на предполагаемое место тайного захоронения останков царской фамилии — настоящей и единственной цели комплексной экспедиции.

Сторожка оказалась совсем не тем, что представлял себе Павлюков. За заброшенным пустырем, лежащим в конце улицы Карла Либкнехта, стоял двухэтажный каменный дом. Пустырь был почему-то гораздо ниже улицы, и казалось, что дом вырастает прямо из земли. Не широкий, в три окна, он, тем не менее, предоставлял экспедиции более чем достаточно места. «Уазик» решили не разгружать, только отпустили до утра водителя, поскольку он был местный.