Теперь я знал, что все рисунки, которые я видел в записях кузена, были сделаны с натуры, а не являлись плодом его воображения.

Я получил неопровержимые доказательства реальности происшедших событий. Когда я пришел в себя, то увидел летучих мышей, которые могли попасть сюда только из слухового окна. То, что матовое стекло вдруг прояснилось, могло быть и оптическим обманом, но я уже знал правду! Сомнений не оставалось: все, что я увидел, не было плодом моего воображения!

Как же тогда объяснить, почему около разбитого окна в кабинете лежало отрубленное щупальце десяти футов в длину, которое попало между двумя измерениями, когда «дверь» захлопнулась?

Ни один ученый не мог бы приписать это щупальце никому из ныне существующих или давно вымерших животных, которые когда-либо обитали на поверхности Земли или в самых потаенных ее недрах!

Х. Ф. Лавкрафт

С ТОГО СВЕТА

Ужасные и совершенно необъяснимые изменения произошли с моим лучшим другом Кроуфордом Тиллингэстом, которого я видел в последний раз более двух с половиной месяцев назад. В тот памятный день я зашел к нему и он сообщил мне, в каком направлении продвигаются его естественно-научные и метафизические исследования; когда же в ответ на это он услышал с моей стороны тревожные, почти испуганные возражения, то в приступе дикой ярости вытолкал меня из лаборатории, заявив напоследок, что вообще прекращает со мной всяческие контакты. С тех самых пор единственное, что мне было известно о нем, это то, что он дни и ночи напролет безвылазно проводит в своей наглухо закрытой лаборатории на чердаке, пребывая в обществе той самой дьявольской машины, избавившись от слуг и практически лишив себя пищи. Увидев же его снова, я невольно поразился, поскольку никак не мог представить себе, чтобы за такой весьма непродолжительный промежуток времени как какие-то десять недель человек мог не просто столь существенным образом измениться, но даже — да позволительно мне будет так выразиться — обезобразиться.

Что и говорить, мало приятного наблюдать, как крепкий мужчина чуть ли не в один миг резко превращается в тощего субъекта, почти старика; более того — что его кожа стала не просто дряблой и отвислой, но и приобрела серовато-желтоватый оттенок, широко раскрытые, поблескивающие нездоровым блеском глаза совсем провалились, на сморщенном лбу вспухли толстенные вены, а руки беспрерывно дрожат и дергаются. Ко всему этому следовало добавить общую неряшливость его внешнего облика, грязную, какую-то замызганною одежду, гриву спутанных и уже поседевших у корней волос и жесткую седую щетину на прежде всегда тщательно выбритом лице — одним словом, сложите все, о чем я здесь написал, и у вас получится достаточно полная и, несомненно, поистине шокирующая картина внешнего облика моего друга.

Однако именно таким предстал передо мной в ту ночь Кроуфорд Тиллингэст, когда после десяти недель нашего разрыва он наконец написал мне и в полубессвязных, почти неразборчивых фразах пригласил к себе. Именно таким я увидел то призрачное существо, которое дрожащей рукой открыло мне дверь — в другой его руке была зажата свеча, а сам он то и дело боязливо оглядывался назад, как если бы страшился появления в этом старинном и одиноком доме, притаившемся в глубине Беневолент-стрит, неких страшных, невидимых существ.

Сам по себе факт того, что Кроуфорд Тиллингэст стал всерьез заниматься естественными науками и философией, явился, в сущности, жестокой насмешкой судьбы. Подобные вещи ей следовало бы оставить на долю холодного и невозмутимого исследователя, ибо для человека страсти и действия они неизменно оборачиваются одним из двух, но неизменно трагических последствий: отчаянием — если его поиски не приносят желаемого результата; и непередаваемым, поистине невообразимым кошмаром, если он наконец добивается своего.

Когда-то Тиллингэста буквально повсюду сопровождали неудача, одиночество и меланхолия, зато теперь — и я уже точно это знаю, хотя подобное знание и переполняет меня тошнотворным страхом — он наконец ухватился за хвост удачи. Должен признать, что еще тогда, два с половиной месяца назад, когда он впервые сообщил мне, чего именно дожидается от своих исследований, я предупреждал его о возможных последствиях. До сих пор мне памятна его подчеркнуто бурная реакция на мои слова, и то, сколь горячо, явно возбужденно разговаривал он тогда со мной, произнося своим высоким, неестественно пронзительным голосом надменно звучащие и одновременно размеренно-педантичные фразы:

— Что мы вообще знаем об окружающем нас мире и вселенной? — вопрошал он тогда. — Те средства и способы, посредством которых мы формируем собственные ощущения, абсурдно скудны и нелепо ущербны, а потому и наши представления об окружающих нас объектах бесконечно ограничены. Мы способны видеть вещи лишь в рамках отведенных нам способностей, и при этом совершенно неспособны уяснить, что они представляют из себя на самом деле. Посредством каких-то пяти жалких органов чувств мы пытаемся создать видимость того, будто действительно изведали безграничные и невероятно сложные просторы космоса. Между тем, иные существа, обладающие более широким, мощным — вообще другим — диапазоном органов чувств, могут не только совершенно иначе воспринимать окружающие нас вещи, но и в целом способны видеть и изучать целые миры вещества, энергии и жизни, которые располагаются буквально у нас под носом, однако остаются совершенно недоступными для восприятия нашим организмом.

Я всегда верил в то, что в непосредственной близости от нас существуют странные и одновременно совершенно недосягаемые миры, и сейчас, как представляется, мне удалось отыскать способ, благодаря которому можно будет сокрушить этот барьер. Нет-нет, я не шучу! В течение ближайших двадцати четырех часов эта машина, которую, ты видишь рядом с моим столом, станет источником особого вида волн, воздействующих на доселе неизведанные органы чувств, таящиеся в нас, но пребывающие в атрофированном, либо рудиментарном состоянии. Эти волны распахнут перед человеком громадные и обширные перспективы, причем некоторые из них окажутся подлинным открытием вообще для всего, что принято считать органической жизнью. Перед нами предстанет то, чему в темноте подвывают собаки и во что вслушиваются по ночам, подняв уши, уличные коты. Мы увидим такие вещи — массу вещей, — которые не доводилось видеть еще ни одному живому существу. Мы преодолеем барьер времени, пространства и измерения, и, не совершая ни малейшего телодвижения, проникнем в самые глубины мироздания.

Пока Тиллингэст говорил подобные вещи, я пытался было возражать, даже протестовать, поскольку видел, что все это не столько забавляет, сколько, скорее, пугает его, однако он пребывал в состоянии почти фанатичного возбуждения и потому в итоге выгнал меня из своего дома. Да и сейчас былого фанатизма в нем стало отнюдь не меньше, хотя я чувствовал, что желание высказаться все же подавило у него презрение к моей персоне, и именно потому он написал мне ту странную, почти неразборчивую записку, приглашая немедленно прийти к нему в дом на Беневолент-стрит.

Входя в обитель своего друга, столь внезапно превратившегося в дрожащую горгулью, я сразу же почувствовал, что во всех углах этого дома притаился леденящий душу страх. Мне показалось, что все те слова, которые он произнес десять недель назад, словно воплотились сейчас в той темноте, которая затаилась за пределами маленького круга света, исходящего от одинокой свечи, и я невольно вздрогнул от звука глухого, сильно изменившегося голоса моего друга. Мне хотелось, чтобы в те минуты нас также окружали его слуги, однако Кроуфорд заявил, что три дня назад все они покинули его дом. Я невольно поразился тому, что старый Грегори так вдруг бросил своего хозяина, при этом ни слова не сказав о своем намерении столь доверенному и близкому другу, которым всегда считал меня. В сущности, именно от него я и получил всю информацию о жизни Тиллингэста после той нашей досадной и эмоциональной размолвки, когда Кроуфорд в ярости указал мне на дверь.