— Нуу… — Герм решает опустить рассказы о стремительно тающих надеждах на это утро относительно друга. — Я не сказал, что лечу. Нужно подумать…

— Да чего тут думать! Надо лететь!

— Прямо сейчас?

— Конечно! — Док подскакивает на кровати и начинает судорожно скидывать первые попавшиеся вещи на кровать.

— Ты уверен, что хочешь этого? Ведь ты уехал с побережья не просто так… — осторожно напоминает математик, в надежде остудить пыл партнера.

Ньютон останавливается на мгновение. Долгие экспедиции, аномальные изменения поведения косяков рыб, повышенная смертность отдельных видов, добровольно выбросившиеся дельфины в ожогах, но не в таком количестве чтобы заинтересовать общественность. А еще шум океана. Везде. Как-бы далеко он не мчался от берега. И конечно сны. Странные, реалистичные в ощущениях, но будто сошедшие со страниц графической новеллы. Последнее время они почти прекратились, но рано радоваться. Скорее всего, это ремиссия, резкий отлив перед цунами. Возможно возвращение в штаты, к старому исследованию меньше всего сейчас необходимо Ньюту, но к чему тогда все эти шесть степеней, если планируешь до конца своей жизни кутаться в плед? В его отсутствие что-то изменилось. И серьезно, раз всполошились парни из НАСА. Он должен быть в курсе, ведь кто разберется с этим лучше, чем рок-звезда биологии!

— Ньют? — в голосе математика звучит тревога. — Ты отдаешь себе отчет?

— Да. — Коротко кивает Гейзлер, оживая и вновь принимаясь за сборы. — Будет круто. Я покажу тебе МИТ! Ах, да. Не успею. Мы ведь быстро? Пара дней. Туда и обратно?! — бросает он, нервно повторяя свое ни то утверждение, ни то вопрос. Повторяет, словно предчувствуя, что все последующие утра никогда отныне не станут такими как сейчас.

Ни Герм ни Ньют не удивляются, когда первый визит не дает никаких результатов, а лишь ставит сотни вопросов. Оба понимают, что оставить подобное без внимания невозможно. И дело тут не в тревоге за мир. Учеными во все века движут две вещи: любопытство и тщеславие. Каждый хочет докопаться до истины, коснуться ее капризного лица и по возможности сделать это первым. Хороший ум не волнует то, что побывало в руках предшественника, а если и приходится работать с бэушным материалом, то только вывернув сперва. Чтобы перчатка ни в коем случае не походила на перчатку.

Тандем Готтлиба — Гейзлера ничем не лучше. И хоть их области изучения диаметрально противоположны, оба понимают, что это лишь начало.

Решение о переезде возникает естественно. Без долгих обсуждений. И хоть озвучивает ближайшие планы преимущественно Ньютон, Германн счастлив слышать вездесущее «мы» в словах друга. Чувствовать его нежное внимание, под удивленными взглядами коллег из НАСА, окунаться в его тепло, засыпая и пробуждаясь после недолгого сна.

— Герми, очнись. — Шепчет биолог в самое ухо, попутно поглаживая повреждённую ногу, что ноет после перелета. — Сейчас объявят посадку. Эй, мы уже в Берлине. — Его голос шуршит, а за вечно озорным взглядом стелется усталость.

— Герми, очнись. Эй, мы уже в Берлине. — Раздается вновь и математик очухивается от липкого сна.

Мужчина вытирает уголок рта от набежавшей слюны, рассеяно оглядывая салон авто. Ему еще нужно несколько мгновений чтобы осознать, что разлом закрыт, таймер остановлен, а он отныне абсолютно свободный человек, уважаемый ученый, что спас мир на пару с несносным Ньютоном Гейзлером. На первый взгляд потрясное чувство, если бы не едкая пустота и осознание, что все позади. Конечно, Германна Готтлиба ждет еще не одно революционное открытие, почитатели, верные ученики, возможно и Нобелевская премия, а после мемуары. Вот только сердце все скрипит от одной мысли о отдаляющемся Шаттердоме, тёмной лаборатории, бессонных ночах над прогнозами, перепалках и торопливых примирениях с Ньютом на узкой кровати.

Звучит как блажь, но Герм скучает по войне и опасается внезапного мира вокруг. Впервые он не может рассчитывать на свою модель прогнозирования будущего, ведь оно целиком зависит от него. А еще от доктора Гейзлера, что сокрушается от количества азиатских забегаловок в самом сердце Европы! Биолог внимательно вглядывается в потрепанный облик Берлина, вздыхая, представляя участь прибрежных городов.

— Устал? — внезапно переключается он на друга и Герм лишь слабо улыбается. Действительно, он лишь сейчас начинает ощущать усталость от минувших лет.

— Думаю, когда мы доберемся, я упаду на любую горизонтальную поверхность. — Признается мужчина.

— Не хочу показаться навязчивым, но я не против оказаться одной из этих поверхностей. — Мурлычет Ньют, придвигаясь плотнее. Многозначительный взгляд, а рука скользит вверх по бедру.

— Не делай этого. Ньютон, не в такси. Нам еще прилично ехать. — Взгляд судорожно мечется по салону, а дыхание сбивается от предвкушения, хотя никогда не ясно, чего ждать от доктора Гейзлера в постели. — Ньют, прекрати.

— Почему? Мы свободные люди, Герми!

— Я же просил не называть меня по имени на людях! — немного вскипает математик, но тут же замолкает, вспоминая, что отныне они не пленники обстоятельств и Гейзлер может в любой момент сойти с этого горящего поезда под названием «совместная жизнь». — Прости.

Биолог понимающе кивает и треплет примятую от сна макушку друга.

— Ничего. Мы почти дома.

Конечно полупустая квартира в портере старинного дома, едва уцелевшего в многолетнем противостоянии, с большим натягом можно именовать домом. Но у Герма больная нога, а Гейзлер не особо притязательный тип в плане крыши над головой.

— Это надо перекрасить. — Брезгливо бросает доктор Готтлиб, замечая постапокалиптическое граффити на фасаде здания.

Апартаменты, тускло освещенные полуденными лучами, даже не сьют, но после Шаттера настоящая роскошь. Базовая мебель растащена по периметру, несколько коробок с мелкой домашней утварью забыты в прихожей, а жалюзи покосились от дерготни. Во всем жилище есть ощущение спешки, будто предыдущие обитатели жутко торопились.

— Ну… — выдыхает Ньютон, исследуя комнаты и открывая все двери, что попадаются под руку. — Пара дней и обживемся. Один письменный стол это конечно засада, но зато куча полок! Будет куда бумаги закинуть и твои обожаемые книжечки конечно. А сколько места! — Заключает биолог. Оптимизма добавляет новая находка. — Ого! Да тут и кровать есть! Да еще какая! — Гейзлер с разбегу плюхается на голый матрац и верещит, словно ребенок в рождество. — Герми, смотри скорей… — голос стихает, а взгляд падает на мерцающий предмет в смятом ворсе прикроватного коврика. Кольцо? Лаконичная окружность из странного сплава. E=mc2 на обороте. Это…

В голове Ньютона Гейзлера в долю секунды проносится сотня возможных вариантов, от самых безумных до очевиднейших. Сейчас сложно что-то предположить, но на Земле не так много людей желающих написать подобное на столь символичном предмете. Определенно. Либо здесь жил влюбленный физик теоретик или… Германн? Ньют с трудом представляет, как математику удалось обыграть подобное, ведь эйфория застилает рассудок.

— Герм! — биолог подрывается, но замирает. Сквозь мутноватое стекло, в такси у порога, движется знакомы силуэт. Слишком знакомый. Ньютон не может перепутать. Он наблюдает этот профиль каждый день последние десять лет. — Герм? — беззвучно. Одними губами. Мужчина в такси отвлекается, окидывая взглядом окна, и теперь его удивленный взгляд выхватывает Ньютона с другой стороны стекла. Ни одного жеста. Ни единого слова. Никаких посланий. Лишь тишина и осознание того, как хорошо они разминулись. Прошли почти по касательной, оставив крохотную царапину на реальности. Успели. — Германн? — рассеянно вновь повторяет Гейзлер. Оборачивается.

Доктор Готтлиб сидит в одном из кресел, столь неудачно брошенных на проходе, закутавшись в пальто. Судя по пальцам, ослабших на набалдашнике, мужчина спит, а тем временем, знакомый силуэт в авто растворяется в немногочисленном потоке.

— Германн? — улыбается доктор Гейзлер и мягко дергает за рукав пальто. Он ловит рассредоточенный взгляд математика, окидывает взглядом блеклые окна первого этажа. — Все в норме?