– Помоги мне его на второй этаж поднять.

Мы подошли к стойке регистрации.

– Коля! Как ты вовремя! Серёжа, а ты как тут оказался?

Коля с удивлением смотрел то на меня, то на девочек.

– Коля, нам Серёжа вчера помог сюда добраться и сдать чемодан в багаж. Спасибо, Серёжа!

Меня, как в дешёвой комедии, два ангела расцеловали в обе щеки одновременно.

– Хорошего отдыха, девочки! – прокричал убегающим по посадочному коридору отпускницам Николай. – А тебе сюда.

– Николай, спасибо, без тебя я бы так и остался жить в Питере.

– Всё нормально. Миша – отец моей жены. Но с ним ещё и друзья, он замечательный человек. Звони, если будут проблемы. Счастливо.

Вот так в огромном городе случилось неслучаемое. Если бы Миша с Галочкой не остались среди ночи без сигарет, то я бы с ними так и не пересёкся в этой жизни. И в Питере было бы на одного бомжа больше.

И на несколько бутылок меньше.

Ведь в Питере – пить.

Когда я учился во втором классе, мы с мамой снимали комнату в северодвинской квартире на улице Мира. Очень строгая хозяйка с дочкой-шестиклассницей обитали в большой комнате, а мы – в маленькой. Жили дружно. За деньги всегда дружно живётся.

Шестиклассница мне тогда казалась секс-символом города. Про секс я ещё, конечно, ничего не знал, да и слова такого не слышал. Но в моих глазах она была взрослой женщиной.

Как и всякая взрослая женщина, она была безумно влюблена. Её пассией оказался мужик, тьфу, восьмиклассник из соседнего подъезда. Она каждое утро прибегала к нам в комнату, как раз когда мама уже выходила на работу, и расплющивалась о стекло. Высматривала, как пацан будет выходить из подъезда. Я в то время про такие страсти не знал и сам ни к кому не испытывал, поэтому следил за развитием сюжета с огромным вниманием и любопытством.

В свободное от неразделённой любви время она разговаривала со мной о болонке. Это была её вторая и единственная мечта всей жизни. Все обложки её тетрадок и альбомные листы были изрисованы мохнатой мордой. Болонок я не любил, потому что в то время это была чересчур модная порода и их в городе было на порядок больше, чем жителей.

Когда её мама возвращалась с работы, Нина (во, имя даже вспомнил!) начинала канючить:

– Мамочка, ну давай болоночку купим…

– Нина, сколько можно?

– Мамочка, я хорошо учусь, по дому помогаю, давай купим?

– Ты наиграешься и бросишь, а мне потом её выгуливать, кормить, мыть, поливать.

– Ну мамочка…

Такой петлевой сценарий. За полгода я уже сам эту сцену мог проговаривать их голосами.

Количество рисунков над столом Нины росло, а мальчик продолжал каждое утро выходить в школу. Ничто не предвещало беды.

В этот день я услышал топот ног по лестнице, грохот ключей и протяжное «А-а-а-а!» Нины.

Пробежав весь коридор, она ворвалась в кладовку, а я подошёл и, немного послушав, сел под открытую дверь.

Кладовка – это не то, что вам подумалось: в нашу кладовку спокойно помещались односпальная кровать, тумбочка, куча полок и даже радиоточка. Такое место-купе проводника, только без окна.

Нина плакала. Вся в слезах, она держалась за ляжку, высоко задрав школьное коричневое платье. Слёзы лились из глаз, лицо скукожилось, как тряпочка для протирки столов.

– Нина, что с ногой?

– Это всё он! Ненавижу его! Ненавижу!

Со стен полетели его фотографии. Ну, как фотографии – что там можно было снять на «Смену-8М»? На таких фотографиях себя можно узнать, если помнишь, где стоял и кто рядом с тобой был во время щелчка затвора фотоаппарата. Тем не менее фантом её возлюбленного срывался со стен и крошился в длинные полосы. Шредер тогда ещё не изобрели, Нина могла бы вполне стать его прототипом.

Радиоприёмник цвета слоновой кости радостно верещал о правильных пионерах, которые собрали много металлолома, сдали его Родине, которая его расплавит и сделает паровоз, вот! И назовёт его «Пионерский».

Нина плакала. Вот именно плакала, а не рыдала. Не навзрыд, а тихо, со всхлипами, беззлобно проклиная восьмиклассника. Потом она затихла, встала, пошатываясь, обняла дверной косяк:

– Серёжа, помоги мне убраться, мама скоро придёт.

Я зашёл в купе. Все фотографии молодого человека были порваны на длинные полоски. Эти полоски полностью закрыли весь пол, валялись на тумбочке, на кровати и на подушке.

Такое складывалось впечатление, что Родина всё-таки выплавила тот паровоз и он только что пронёсся через нашу кладовку.

Собирал их все я один. Она начинала собирать тоже, но срывалась в своё «ненавижу» и тыкалась лицом в подушку.

И тут пришла её мама.

– Что у тебя с лицом? Ты себя видела? Ты что, четвёрку получила? Тройку?!

– Ничего я не получила.

– Тогда что?

Нина кусала губы.

– Говори, что случилось!

Нина молча задрала юбку, и мы все увидели высоко, почти у самых трусиков, яркий вдавленный след как будто от маленькой подковки.

Словно её эльфийский коник лягнул.

– Это что такое?

– Хулиганы.

– А кто именно?

– Не знаю!

И тут Нину опять прорвало, она упала в подушку и, икая, затвердила своё «ненавижу». Спина тряслась, руки закрывали лицо, сквозь пальцы текли слёзы.

Её мама стояла в растерянности. Она работала маляршей на судостроительном заводе, и растрогать её было нереально вообще никогда и никому. Такая женщина-агрегат, Нонна Мордюкова шахтёрского периода. Статуя незыблемости, оплота и покоя.

– На тебе десять рублей, иди купи болонку, – отчеканила мать.

К слову сказать, мы за комнату платили пятнашку. Это были большие деньги. Моя мама получала сотню на руки.

Нина перестала плакать, оторвалась от горя. Но радости на лице не было. Мать развернулась и ушла на кухню готовить ужин.

Я сидел с Ниной на кровати и молчал. Радость за болонку была какая-то ненастоящая. Вчера мы бы с ней на ушах стояли от радости, а сейчас болонка казалась какой-то хренью.

– Нина, так что случилось-то?

– Я после школы дождалась, когда он будет выходить, и пошла впереди, чтобы он видел. Он с друзьями шёл, они мне всякое обидное кричали.

– А он?

– Он ничего не говорил. Он достал рогатку и выстрелил мне вот сюда алюминиевой шпулькой. Так больно было! Я чуть не закричала. Но обернулась, улыбнулась ему и сказала: «Не больно!» Это уже у подъезда почти было. Еле дошла, так жгло, что с трудом ногу переставляла. А как вошла в подъезд, сразу заплакала.

– И что теперь?

– Завтра утром посмотрю, как ему не стыдно будет из подъезда в школу выходить.

Но утром она не пришла на наблюдательный пункт в нашу комнату.

Болонку так и не купили. Нина, подумав, отказалась от подарка. Её мама взяла червонец, положила в небольшую картонную коробку и сказала:

– Это твои деньги. Не потрать их на ерунду.

Так Нина стала ещё и самой богатой девочкой школы. А может, и района.

Через несколько дней Нина протиснулась в комнату:

– Серёжа, идём в кладовку, я тебе что покажу!

Я быстро оделся и побежал по коридору к кладовке. Нина сидела на кровати и держала в руках какой-то мохнатый бумажный ком.

– Ну как, похоже?

Я вгляделся: на меня смотрела морда болонки, сделанная из тонких полосок бумаги. Вот прям как настоящая! И глаза-бусинки пришиты были. И язык алый торчал лопаткой.

– Ух ты! А как ты сделала?

Я подошёл поближе и обомлел: морда собаки была собрана из тех самых полосок, которые Нина тогда нарвала и которые я убрал под кровать, чтоб мама не нашла и не задавала лишних вопросов.

Сквозь бумажную мохнатость на меня смотрел хулиган Саша. То одним глазом, то всем лицом, то просто силуэтом. Везде виднелись то руки, то ноги, то плечи, то гитара.

Нина в этот день была весёлой и смеялась. Красивая взрослая женщина, пережившая предательство.

Вечером мы сидели на её кровати, Нина делала уроки и болтала вслух всякую чепуху. Саша ушёл в прошлое, теперь она с девочками выращивает в теплице какой-то пион, и скоро его повезут на конкурс. Круглые буквы аккуратно ложились на тетрадный листок. Нина была отличницей и всё делала очень красиво. Моим почерком можно было только на заборах писать – у меня никогда слова не помещались в строку. Доходили до полей и расплющивались, как пионерский поезд, налетевший на БАМ.