Деятель науки все более и более сосредоточивал свой интерес на изучении законов явлений, т. е. на изучении постоянных отношений, которые существуют между явлениями природы. Его открытия по-прежнему приносили практическую пользу, но она престала быть руководящим стимулом для ученого. В конце концов наука служила жизни, существовала для нее, но формой, в которой непосредственно выражалась деятельность ученого, стала «наука для науки».

Практика жизни только выиграла от такого положения дел. Точное следование ученого за практическими потребностями сужало его кругозор, делало его близоруким, односторонним, заставляло его отбрасывать такой материал, который мог оказаться наиболее ценным. Между тем связь явлений открывается часто в такой области, где никто не предполагает ее a priori. Ведь при исследовании, предпринятом с определенной целью, легко удалиться от настоящего пути к такому открытию и отдаться ложным предположениям.

Напротив, объективное отношение к предмету изучения открывает простор для научного исследования. Ничто, способное обогатить знание исследователя и увеличить его практическое могущество, не ускользает от него, когда он руководствуется чистой любознательностью. Ряд неожиданных научных открытий привел к появлению изобретений, о которых при господстве практического метода нельзя даже было подумать. Таким образом, развившись в своем движении и в своей организации из-под непосредственного давления жизни, наука по своим результатам не только продолжала существовать для нее, но умножила свое служебное значение.

Последняя цель науки состоит в служении многообразным требованиям жизни, и лучший путь, которым эта цель достигается, есть путь чистой любознательности. Задача науки заключается в определении законов, по которым происходят явления, а также в указании цели практике и комбинировании средств для достижения избранных целей. Кроме того, выбор цели должен происходить под руководством науки.

Этот существенный результат исторического развития науки основан на важном психическом законе. Человек побуждается к совершению своих действий желанием достичь известных целей. Но в силу влияния ассоциации, как говорит Милль, он постепенно приходит к тому, что желает средств, не думая о цели. Предметом его желания становится само действие, которое в таком случае совершается ради самого себя, без всякого отношения к другому мотиву. Так научная деятельность, бывшая прежде только средством, стала самостоятельной целью.

В предлагаемой работе автор рассматривает право и государство как одно из явлений цивилизации, поэтому изучение права и государства, по нашему мнению, должно опираться на изучение того сложного духовного явления, которое называют цивилизацией. Рассматривая те реалистические теории, которые стремятся объяснить явления цивилизации, и сопоставляя их с идеалистическими теориями, можно сделать заключение, что реализм не вполне несостоятелен в объяснении цивилизации – высочайшего явления духовной жизни человека.

В данной работе автор коснулся весьма сжато теорий политических писателей XVII в. отчасти из-за их малосодержательности, а также и потому что российские ученые уже ознакомилась с ними в прекрасном сочинении Б.Н. Чичерина[15].

Возможно, что в предложенной теории найдутся пробелы и логические промахи, но автор рассчитывает на понимание читателей, ибо вопрос, рассматриваемый здесь, почти не был затронут ранее.

Если бы мы захотели изучить какое-либо из существовавших государств по оставшимся от него памятникам, т. е. указать основания его законоположений в целом или по отдельным частям, то уже по факту можно сказать, что этими основаниями являются:

• в общие свойства человеческой природы;

• в особенные свойства народа, населяющего конкретное государство;

• в исторические условия, в которых действовал данный народ;

• в географические условия конкретной местности.

Можно сказать, что эти четыре причины, или основания, определяют жизнь государственного организма. Но если мы хотим изучить государственный организм вообще, а не того или другого государства, то для нас главной целью будет определение воздействия первого ряда причин – общих свойств человеческой природы, а все другие причины будут нас интересовать лишь постольку, поскольку они могут изменять эту первую основную причину бытия государства.

Короче говоря, этот ряд первых оснований является рядом оснований определяющих, а все другие лишь дополняющими, уясняющими их, ибо, если мы признаем вместе с идеализмом, что духовно-нравственная сторона человеческой природы всегда была и есть едина, то все цивилизации, как и все государства, будут лишь указывать, что способствовало и мешало проявлению той или другой стороны человеческой природы.

Сила последнего положения покоится на принятии единства духовно-нравственной природы человека с таковою же всех живущих и живших когда-либо людей. Она однозначно доказывается тем, что мы способны понимать друг друга, понимать оставшиеся памятники духовной деятельности наших предков вообще, а также наличием самой способности понимания.

Материализм и позитивизм отрицают существование у нас особой духовной способности понимания, но, отрицая ее, они превращают сам понимание в случайный акт нашей душевной деятельности.

Рассмотрим доводы материализма и позитивизма.

«Все наши размышления, – говорит Огюст Конт, – одновременно возбуждены, как и всех других явлений жизни, посредством нашей внешней организации, определяющей способ воздействия (чего-либо на нас), и посредством внутренней организации, определяющей для нас результат личной убедительности (чего-либо для нас)… Все наши действительные знания необходимо относительны, определяемые, с одной стороны, тем, поскольку среда способна содействовать на нас, с другой стороны, тем, поскольку организм чувствителен к действию»[16].

Конт думает, что этими аргументами он разрушает только абсолютное знание вещей, но он уничтожает вообще всякое знание, всякое понимание (абсолютный скептицизм). Возможность понимания и результата знания могут существовать в нас по отношению ко всем свойствам вещей (вещи в себе), так что при этом для нас не было бы тайны ни в свойствах нашего духа, ни в свойствах каких-либо других вещей, причем не все свойства вещей будут доступны нашему пониманию; или, наконец, мы вообще не можем сделать верного истинного суждения не только о вещах в себе (знать вещи не только такими, какими они кажутся, но и их внутренние свойства), но и не об одном из их проявлений.

Можно согласиться, что относительно вещей в себе у нас есть лишь умозаключения, не имеющие абсолютной и необходимой убедительности для нашего сознания – верховного и неограниченного повелителя нашей жизни.

Мы можем доказывать простоту, неразлагаемость, непротяженность души или то, что мир состоит из атомов, одинаковых или различных по свойству, без полной, очевидной убедительности, т. е. мы не владеем абсолютным знанием. Но невозможность абсолютного знания лежит не в свойствах нашей души, а в свойствах нашей материальной организации и указывает не на недостатки в самой способности нашего понимания, но лишь на то, что оно заключено в ограничивающие его рамки. Так, о глазах можно сказать, что они близоруки или дальнозорки, или слабы, или нуждаются в известных условиях, например в свете, но способность видения может или существовать, или не существовать. В первом случае она всеобща, а во втором – ее совсем нет. Пониманию также неизменно присуще свойство составлять верные, истинные заключения, без чего оно не было бы пониманием. Наши выводы ограничены известными пределами, но в этих пределах они могут быть абсолютно истинны.