Общественная (государственная) нравственность точно так же определяется интересом. Люди называют честными, великими, героическими такие деяния, которые полезны для общества. Общему благу можно способствовать не частными добродетелями, но талантами. «Талантами частный человек может сделаться полезным и достойным в своем народе. Что за дело обществу до честности какого-либо из его членов? Она ему не принесет никакой пользы». «История учит нас: то, что называют развращенностью в людях, с точки зрения религиозной, часто соединяется с великодушием, величием души, мудростью, талантами, т. е. со всеми качествами, образующими великих людей».
Моралисты прежних времен, полагает Гельвеций, недостаточно оценили тот факт, что пороки и добродетели людей определяются формой правления. Только рассматривая мораль с этой точки зрения, моралисты могут быть полезны, некоторые так называемые пороки даже полезны для общества. Так, если полезна роскошь, почему она развивает общественную промышленность, то, что было смешно вводить строгость нравов, почему они не совместимы с роскошью. Повсюду, где роскошь считается необходимостью, было бы непоследовательно считать изящные отношения нравственным пороком. Это положение позволяет заключить, что мораль есть ничто иное, как пустая наука, если она не связывается с политикой и законодательством; для того чтобы стать полезными миру, философы должны рассматривать предметы с точки зрения законодателя. «Познание принципов, здесь установленных, имеет по крайней мере ту пользу для индивида, что дает ему точное и определенное понятие о чести, уничтожает в нем всякое беспокойство на этот счет, успокаивает его совесть и доставит ему, следовательно, внутреннее удовольствие, соединяемое обыкновенно лишь с упражнением в добродетели… Он будет отныне смотреть на действия как индифферентные в себе, чувствуя, что лишь потребность государства делает их достойными уважения или презрения».
Представляется, что этих цитат довольно, чтобы познакомиться с основаниями сочинения, поставившего Гульвеция в число знаменитостей XVIII в. Не разбирая эти положения сами по себе, укажем, что они суть логическое следствие отрицания существования в душе идей добра, справедливости и права, ибо, если бы их не было в душе, то, естественно, что, мы должны были бы руководствоваться понятиями пользы и интереса, так как мы не можем получить из опыта других понятий. Но польза и интерес – понятия чисто субъективные, и, принимая их за основу суждения, можно доказать, что так как роскошь полезна, а разврат развивает роскошь, то, следовательно, разврат полезен. Если соединить с понятием пользы идею обязанности, которая в нашем духе не соединяется с этим понятием, то отсюда же вытекала бы даже обязанность разврата для общей пользы. Правда, на это можно возразить, что в содержании понятия общей пользы можно так же ошибаться, как и в содержании идеи общего блага. Но, если принять, что мы согласуем «не наши вкусы с идеями, а идеи с нашими вкусами», то тогда будет невозможно вывести отсюда общую пользу и ее совпадение с пользой каждого, так как это требовало бы предположить невозможное, а именно: вкусы и наклонности всех членов общества должны быть одинаковы по роду и равны по напряженности.
Если предположить, что разум, а не вкусы и наклонности всех должны установить полезное, то разум, не вооруженный идеями, под полезным может понимать только приятное, а приятное – субъективно. Таким образом, отрицая существование идей как регуляторов разума, мы опытным образом никогда не дойдем до общих объективных начал, которые могут служить нормами общественной жизни, – идей добра, справедливости и права.
Напрасно Локк думает соединить отрицание существования этих регуляторов в уме с признанием Бога (конечно, в смысле разумного существа, а не просто творческой силы), ибо немыслимо, чтобы высочайшее разумное существо не дало нам регуляторов, без которых само наше духовное существование невозможно.
И. Бентам и С. Милль. Из утилитаристов Новейшего времени коснемся теорий двух наиболее выдающихся представителей – Иеремии Бентама и Стюарта Милля[56]. Эти ученые пытаются доказать, что в идеях добра, справедливости и права скрывается понятие пользы. От своих предшественников они отличаются непоследовательностью, эластичностью, двусмысленным, употреблением слова «польза», и даже, можно сказать, неискренностью. В особенности этим отличается Милль, небольшая статья которого об утилитаризме полна противоречий.
Ученые стремятся доказать, что общая польза для всех, частная польза для каждого, удовольствие и счастье каждого и всех вместе всегда совпадают, следовательно, польза и благо – одно и то же, поэтому каждый, руководствуясь пользой, будет поступать всегда добродетельно, справедливо и правомерно. Никто из нравственных в истинном смысле людей не должен спорить с этим предположением. Спаситель говорит: «Ищите царствие Божие, и все остальное приложится вам». Было бы неверием в Бога не думать, что, если бы мы все поступали добродетельно, справедливо и правомерно, имея в виду не свою пользу, а общую, тогда каждый был бы счастлив. Но, несомненно, что это счастье вытекало бы не из обладания каждым наибольшей возможной для него суммой материальных благ, но лишь из сознания исполненного долга.
Моралисты-идеалисты ни о чем столько не хлопочут, как о том, чтобы доказать, что этого рода счастье не просто высшее, но стремиться к нему обязательно. Таким образом, по-видимому, утилитаристы и моралисты говорят одно и то же, но это только на первый взгляд. Непроходимая бездна между утилитаризмом и идеализмом лежит именно в том, что идеализм говорит: каждый человек обязан стремиться к этому благу всех или общей пользе всех. Однако утилитаризм не может этого сказать и должен необходимо допустить, каждый может искать свое счастье в том, в чем он находит более удовольствия, что каждый свободен выбирать род удовольствий, предлагая индивиду лишь, в виде совета, чтобы он руководствовался пользой всех, потому что так он получит наибольшую долю счастья, но оставляя за ним право самому избирать. Этот слабый пункт утилитаристы стараются скрыть всевозможными изворотами, но тщетно. «Счастье, – говорит Милль, – единственная цель человеческой жизни и стремление его увеличить – мерило человеческих поступков». Это стремление должно быть и мерилом нравственности. «Считать какой-нибудь предмет желанным и считать его приятным – одно и то же, а желать что-нибудь, что неприятно, – физическая и метафизическая невозможность»[57]. «Если кто-нибудь желает добродетели ради ее самой, это значит, что он желает ее потому, что сознание обладания ею доставляет удовольствие, или потому, что сознание ее неприменения есть страдание»[58].
Из всего этого каждая здравая логика может вывести только одно заключение: если добродетель доставляет тебе удовольствие и счастье, то желай ее, в противном случае желай того, что некоторые поступают добродетельно, когда это не приносит им удовольствия. «Многое безразличное, – отвечает Милль, – что люди делают сперва по какой-нибудь причине, они продолжают делать по привычке». Следовательно, право выбора привычек остается за каждым. Но спросим: неужели Милль нигде не говорит, что нравственность или общая польза обязательна? Действительно, он не говорит, ибо не может этого говорить, так как наша духовная природа, управляющая нашими мыслями, не соединяет понятие пользы с идеей обязанности.
В нашей душе понятие пользы есть принцип произвольный, который предоставляет каждому по выбору что-либо делать или не делать во имя этого начала. Для оправдания своего начала утилитарист может сказать то, что говорит Бейтам: «Чувство долга, которое привязывает людей к их обязательствам, есть не что иное, как чувство интереса высшего разряда, который берет верх над интересом подчиненным»[59].
