– Прости, Станислава, – буркнула.

Та ерепенилась всё пуще, и раскаяние её не вразумило, глухая стала от гнева.

– Так и знай, больше не получишь ни одной рубахи от меня! – прошипела она, что змея. – Может, научишься беречь что имеешь, поймёшь, когда одеть больше нечего станет, тогда будешь хоть на долю ценить. Переодевайся скорее, нас отец к столу кличет.

Кивнув, Росья быстро прошла к сундуку, выуживая чистую рубаху, наспех стала раздеваться. Станислава уже девица на выданье, ей положено платье надевать да голову покрывать, а младшей ещё зимовать простоволосой да в рубахе девичьей носиться. Сердце защемило от того, что скоро, как и старшая, превратится в деву старую, ворчливую, хмурую и злую. Скукота несметная.

– Добегаешься ты, сестрица, околдует тебя кто в лесу, иль зверь утащит, – всё причитала Станислава. – Нельзя одной ходить в лес, нельзя, батюшка не велит. А ну всё расскажу, будет тебе встрёпка! Запрёт наверху в одиночку дни коротать, – роптала она, и с каждым её словом покой да уверенность Росья теряла.

И пока опоясывалась и из волос папоротник сухой да репей выбирала, всё не отступалась сестрица, разошлась в гневе, на лице уж и пятна багровые проступили. И ведь ясно, что за младшую волнуется, а оговоры её всё же обиду вызывают.

– Когда ты образумишься! Пусть боги мужа тебе пошлют такого, чтобы в ежовых рукавицах держал, спуску не давал! – грозила она, обжигая взглядом. – Батюшке всё расскажу, он выпорет тебя!

Батюшка был строгий, это верно, надо будет – и жгут в руку возьмёт, и по ногам стеганёт так, что расхочется не то, что в лес ходить, но и за частокол терёмной высовываться.

– Не рассказывай, – попросила Росья, глядя в глаза сестре, приблизилась. – Обещаю, не пойду больше по темноте.

Хоть и младшая, а благо ростом вровень были, и глаза одинаковые – серые с зеленцой речной, но у сестрицы всё одно ярче и волосы русые с серебристым отливом длиннее и гуще. Чертами Станислава чуть мягче была в лице, пухлые губы, ровные брови, а взгляд, когда надо, делался робким, губы складывались так, что всё отдашь, лишь бы улыбнулась она. Да и фигурка ладная на загляденье, талия узкая, бёдра округлые, не то, что Росья – щепа. Матушка утешала, что мол не дозрела ещё ягодка, ещё всё станется. А потом и сама учить начала, чтобы не смотрела, как волчица, и улыбку нацепляла чаще, потому как, по словам матушки, хороша больно становилась, когда улыбалась.

Сама не своя от прихлынувших не к месту беспокойных чувств, Росья шагнула вперёд и обняла сестру.

Станислава задеревенела, было, а потом так и обмякла, тоже обняла.

– Ты чего, Рось? Случилось что ль чего?

Верно, никогда не обнимала сестрицу просто так. И верно от того Станислава была в замешательстве.

Росья головой покачала отрывисто, резко, и глаза влажные стали. Сама себе подивилась. Видно, лес морок навёл, закат – тоску, да и сердце продолжало заходиться, не успокаивалось, предчувствуя, не дай боги, беду.

Выдохнув тяжело, Росья выпустила сестру.

– Пошли.

Сестры спустились в трапезную. Отец, что сидел во главе стола чин чином, завидев припозднившихся дочек, смял крупные кулаки. Ещё не тронутые сединой тёмные брови от извечной хмурости сошлись на переносице, под густыми усами сжались в суровой твёрдости сухие тонкие губы. Строгость в льдисто-голубых глазах расшатывала в девицах уверенность, и каждой сделалось не по себе.

"Неужто прознал, что в лес ходила?" – Росья виновато отвела взор и столкнулась со взглядом матушки.

И как бы гордо ни сидела Вельмира рядом с мужем, во взоре её гуляло прохладное беспокойство. Золотисто-карие глаза матушки блеснули, на губах вымученная улыбка мелькнула и снова пропала. В тени мужа Вельмира казалась ещё меньше. Нарядно одета была: на узких плечах плат лежал, вышитый нитью, височные кольца с кованными птицами, подрагивали, касаясь белых щёк. Косы толстые матушка всегда под повой прятала, как положено. Точёный носик, чуть вздёрнутый, придавал ей озорство и молодость, светлые брови и большие карие глаза делали её очень красивой женщиной. Росья пошла не в неё – ростом в батюшку, нос тоже его, тонкий и прямой, губы вовсе не маленькие. Хоть матушка и говорит, что улыбка её – глаз не отвести, но Росья губы поджимала каждый раз, когда вспоминала, как широко она улыбается. Иной раз на вечерних посиделках юноши забывались, смотря на неё неотрывно. Неловко тогда делалось девице, и серьёзнела в раз, не то, что сестрица – хохотушка, любившая привлекать к себе внимание нарядами да смехом звонким. При ней о Росье сразу и забывали. И радовалась младшая, что есть у неё Станислава.

– Чего оробели? Садитесь, – кивнул отец, потянувшись к крынке, наливая в корчик душистого, с укропом и зелёным луком, кваса.

Станислава чуть сжала в кулаки тонкие пальцы и, задержав дыхание, смиренно прошла к столу первой. Пристроившись рядом с сестрой, Росья всё больше чувствовала повисшее в воздухе тягостное напряжение, будто, пока она в лес бегала, тут случилось что-то важное. И Станислава молчала. Впрочем, сестра мало чем делилась с ней. О её возлюбленном Росья и то узнала от Руяны, чернавки.

– Ну что, Станислава, – начал Доброга, поглядывая с интересом на дочь, –  дождалась ты суженого своего, пришла к тебе весточка.

Он умолк, зачерпывая деревянной резной ложкой кваса, поднёс к устам, отпил.

Станислава так и вытянулась вся, задубела, что берёзка молодая, на побелевших, было, щеках тут же багрянец вспыхнул, как маковый цвет. И только Росье было видно, как сестра сцепила под столом на коленях пальцы в замок. Понятно теперь, что матушка по случаю важному приоделась. Вот же досада – подругам старшая делилась, что по сердцу ей Верлад, с ним она и хороводы водила всё лето, и он норовил её поймать в Купальскую ночь. Сестрица хоть и не делилась, а Росья догадывалась, что поцелуй юноша всё же сорвал.

– Ивар своего сына сватает нам, Станила, – сказал Доброга, подобревшими глазами глядя на старшую дочь. – А выбирать нынче не приходится, год неурожайный, да и сама знаешь, на весенней пахоте одного вола лишились, и земли теперь вдвое меньше досталось. А Ивар в вдвое больше, чем мы, собрал зерна.

– Твоя воля, – ответила тихонько Станислава, выслушав отца, кротко и смиренно опустив глаза, хоть и было видно, как кричит её сердце.

В груди Росьи сжалось всё, но воле отца нельзя перечить. Станил, сын мельника, был юношей видным. Пусть и волос с рыжиной, зато мастер на все руки – и косу подточит, и седло подлатает. Давно знали, что приглянулась ему Станислава. Только бы не вспылила она в последний миг. И только Росья подумала об этом, как сестрица резко повернула голову в отцову сторону.

– Мне другой по сердцу, – выпалила она.

Доброга в раз посуровел, схлынуло и довольство с его лица. Матушка плечи расправила, прожигая Станиславу укоризненным взглядом. Чернавки, что на стол собирали, попрятались, но Росья знала, что уши они пригрели за дверью.

Есть перехотелось, да и повисла такая тишина, что зазвенело в ушах. Но отец вдруг ослабил плечи, буркнул:

– Верлад хороший. Только в мужья тебе Станил больше подходит. У него и изба богата, и полны короба зерён да муки, зимой голодать не будешь. Да и замёрзнуть не даст. Он давеча вот с торгу приехал. Привёз и шубы с черно-бурой лисы, и тканей цветастых. В общем, я всё решил, за него пойдёшь, такова моя отцова воля.

Станислава поджала дрожащие пухлые губки и, вздёрнув брови в мольбе, вскочила с лавки.

– Знамо мне, как ты заботишься, за мешки зерна отдаёшь, – выпалила она жарко, ярясь.

Доброга так же твёрдо и терпеливо продолжал смотреть на неё, видно, заранее ждал, что дочь перечить начнёт, но желваки на его впалых скулах заходили. Матушка за руку его схватила крепко, сжала, призывая к спокойствию. Яркие зелёные глаза Станиславы увлажнились, не дождавшись никакого ответа, она всхлипнула и бросилась из трапезной прочь. Росья хотела, было, за ней припуститься, но, столкнувшись со строгим взглядом отца, осталась.