— Например, куда нам столько «Зова сна»? — буркнул Бартоло и сделал знак Винсу идти с Вороном. — У нас тут, хвала всем богам, народ не настолько скурился, чтобы такую траву нам слать. «Зелёного новичка» и немного «Северного тёмного» хватит.
Винс вспомнил, как просто постоял рядом с идолом Парвезом и как ему, непривычному человеку, ударило по мозгам от чужого дыма. Это, надо думать, тот самый «Зов сна» был?
А Ворон покивал, но даже обещать не стал, что напишет или хотя бы на словах передаст это курьеру. Он дождался, когда Винс закончит фразу, закроет чернильницу и уберёт перо в стаканчик, интимно взял его под локоток и повёл к себе. Рука у него была жёсткая, держал он вроде бы не грубо, но так, что дёргаться пропадало всякое желание. Винс и не пытался. Шёл себе послушно рядышком, только сердце заполошно частило. Ну, не верил он в то, что Ворону понадобился секретарь. Что происходит вообще?
Бартоло свои покои делил на кабинет, куда мог войти — по делу, конечно, — любой, и на спальню, куда хода не было никому. Ну, наверное, кроме особо доверенной прислуги. Винс, собственно, только предполагал, что за внутренней дверью расположена спальня. А что ещё там могло быть? Гардеробная с зеркалами в полный рост? У Ворона же комната открывалась прямо с порога, просторная, но не особенно роскошная. Такое всё было… удобное. Кстати, никакого бюро там не имелось. Вообще. Если Ворон что-то и писал время от времени, хватало ему для этого низкого круглого столика напротив камина, судя по чернильнице с забытым в ней пером. По обе стороны от столика стояли кресла, в одно уселся сам рудный барон, на другое он кивнул Винсу.
— Садись, Винсент. Выпьешь со мной.
Предложением это точно не было, но Винс осторожно возразил:
— Я не умею пить, господин. Свалюсь под стол с первого же стакана.
— Правда? — Ворон посмотрел на него с насмешливым умилением. — Какая прелесть! Я как-то больше привык к тому, что даже девицы хлещут шнапс словно воду. Не беспокойся, мы будем по глоточку, наслаждаясь букетом, цедить монастырское вино, так что под стол ты вряд ли свалишься.
— Я ничего не понимаю в винах, господин, — всё так же осторожно, но упрямо ответил Винс. — Матушка делала наливку, чтобы согреться, если замёрзнешь или промокнешь. Нам хватало.
— Ох, парень, который не пьёт вино и не курит болотник, — усмехнулся Ворон. — Что-то с тобой явно не то, Винсент из Гельдерна. Наверное, ты пишешь стихи? Почитай мне что-нибудь.
Винс понял, что заливается краской — щёки так и полыхнули.
— Мне столько не выпить, чтобы позориться, читая свои стихи, — неуклюже отшутился он. Почему-то ему казалось, что со зловещим Вороном лучше всего держаться именно так. В меру почтительно, позволяя себе немного пошутить и ни в коем случае не показывая страха. — Может быть, лучше кого-то из признанных поэтов? Венгард, тебя качает море…
Ворон оборвал его взмахом руки:
— Это я и сам могу часами декламировать. Есть же что-то, за что тебе не стыдно? Что-нибудь про синие молнии в небе безоблачном, а? Про певчую птичку в ловушке Барьера? Впрочем, — всё с той же усмешкой на жёстком лице спохватился он, — ты же ещё совершенно трезв. Где там эта криворукая потаскушка?
«Криворукая потаскушка» Серафия словно его слов за дверью дожидалась — внесла поднос с уже нарезанным холодным мясом, сыром и яблоками, достала из резного шкафчика салфетки, два бокала и бутылку, расставила всё это на столике. Бёдрами на ходу она виляла совершенно распутно, а наклонившись над столиком, задела почти голой грудью щёку Винса, отчего тот мгновенно взмок. Пришлось хватать салфетку и ронять её себе на колени, чтобы не оскандалиться.
— Хочешь её? — тоном любезного хозяина осведомился Ворон. — Не беспокойся, никто тебя за это шныгам не скормит.
Винс сглотнул, но покачал головой. На лице женщины мелькнула странная смесь облегчения, сожаления и досады.
— Нет? — Ворон откровенно забавлялся. — Да почему же? Неужели ты так быстро привык к мужчинам? — Он подтянул к себе Серафию и вытащил из её впечатляющего декольте внушительную грудь с крупным тёмным соском. Серафия изобразила соблазнительную улыбку, но глаза остались усталыми и тоскливыми. — Не нравится?
— Я не… — Винс судорожно выдохнул, отводя глаза от тяжко колыхающейся перед носом женской груди, — не привык к мужчинам. И именно поэтому не хочу, чтобы меня так же терпели, стиснув зубы.
— Вот как? А я слышал, как Наталия до своей отправки в Болотный лагерь вздыхала, что Скорпио перешёл на мальчиков, а ведь был чуть ли не единственным приличным мужиком среди стражников. Даже обидно стало, — фальшиво пожаловался Ворон. — Я ни одну из этих шлюх ни разу пальцем не тронул, разве что в порыве страсти мог синяк-другой поставить, а единственным приличным мужиком шлюхи считают типа, который здесь, в колонии, народу перебил больше, чем на войне в Варранте. И что же, прости за пикантный вопрос, он делает такого, что тебе приходится стискивать зубы?
Ну… Скорпио честно пытался доставить удовольствие и любовнику. Иногда ему это даже удавалось — у Винса немного было возможностей уединиться, чтобы самому разобраться со своими потребностями. И эта судорога нежеланного оргазма казалась Винсу самым унизительным и мерзким из того, что он испытывал в постели с мужчиной. Оставалось бесконечно презирать себя за отсутствие должной выдержки. Как и за желание прижаться к чужому телу зябкими дождливыми ночами. Так и вспоминалась крыса, повадившаяся забираться на него самого в камере гельдернской тюрьмы. Не кусалась, не ёрзала, не шарила по подстилке в поисках крошек — приходила и по-хозяйски, как балованная кошка, залезала на лежащего человека, чтобы согреться хоть немного. Он так же, как эта крыса, лез к тёплому, непривычно расслабленному во сне телу своего… покровителя. Белиар знает, что об этом думал Скорпио. Кажется, всерьёз считал, будто Винс понемногу привыкает к нему. А тот без конца вспоминал Милтена, который испытывал к Скорпио одновременно и благодарность, и тихую ненависть. Молодого мага икота, наверное, мучила ночами.
— Простите, господин, но это наше с ним дело, — хмуро сказал Винс и расправил на коленях салфетку, потому что больше не было нужды прикрываться скомканной тряпкой. Достаточно было представить себя в объятиях Скорпио, чтобы возбуждение разом схлынуло.
— Маленький наглец, — сказал Ворон, но вид у него был довольный. — Как только сюда закинут ещё кого-нибудь, умеющего написать слово «перечень» без ошибок, надо будет забрать тебя у Бартоло. Мне секретарь тоже не помешает, чем я хуже этого мошенника? Пей, — приказал он. — А ты, — он махнул Серафии, — проваливай. Мальчик, оказывается, всё ещё весь мечтами в розовых облаках, хочет большой и чистой любви или хотя бы честной страсти. Так, Винсент? Или мне тоже можно звать тебя Пёрышком?
— Как пожелаете, господин, — отозвался Винс, сделав глоток того самого вина, на которое воры в шахте выманивали Ульберта. Вино не понравилось совершенно, но если заедать эту липкую дрянь сыром или мясом и растянуть бокал на час, сойдёт и вино.
— И как тебе? — полюбопытствовал Ворон. — Нравится?
— Нет, — честно ответил Винс. Внутренне он весь сжимался и изо всех сил старался не трястись слишком уж заметно, однако вслух упрямо продолжал спорить. — Но вы говорили, что мы будем цедить его по глоточку, а понемногу я, пожалуй, смогу его пить. Но может быть, вы не будете переводить дорогую выпивку попусту? Столько людей хотели бы вина, но вынуждены пить рисовый шнапс, а я буду им давиться.
Рудный, а может, и не только барон захохотал.
— Да уж, — сказал он. — Я, пожалуй, потребую тебя у Бартоло прямо сейчас. Я ведь думал, что просто проведу вечер с человеком, которому не надо объяснять половину сказанных мною слов, а тут прелесть что такое. А вот скажи-ка мне, Пёрышко, почему ты меня боишься? — внезапно спросил он и уставился на Винса взглядом, от которого тот по-кроличьи обмер. Матушка так про капитана стражи говорила во вполне благополучные времена, когда ещё отец был жив: «Душу глазами вынимает». Ворон умел не хуже. — Давай-давай, скажи, — подбодрил он. — Рыцарской честью, вернее, тем, что от неё осталось, клянусь никак тебя не наказывать, даже если ляпнешь совершенно оскорбительную чушь. Давай, выпей для храбрости и скажи. Любовника своего ты ведь не боишься, а он народу убил не меньше моего. И Гомеза не боишься. Опасаешься, как дурного кобеля, и правильно делаешь, но не более того.
