Вовсе не так, как Сердыш. Сунул тот мордаху в миску и хрумкает, и чавкает, и хлопает языком – и где культура? А Юля в одной руке колбасы пруток зажала, в другой – вилку легонько держит. Спокойно ест и крошки не просыплет. И говорит, говорит, не умолкает. А тут и до главного дошла…

– Мы так и так бы вас спасли, – задушевно заверила она. – Мы хорошим людям всегда помогаем. Многие и не знают даже, что лесовины их спасли. Они ведь не видят нас. А вот вы – видите… – Юля помялась чуть и дальше сказывать стала: – Дар у вас есть… очень редкий дар…

– Эхма, – старик даже испугался. – Так эта впервой со мной такое. Можа, пройдёт?

– Нет, – заверила Юля, – если дар появился, то – всё…

– Рысь на озере, слышь-ко, дочка, токо видел…

– Это я бала… Тогда-то мы и узнали… Да вы не беспокойтесь, – успокаивала Юля, видя, как Елим разволновался. – Мы вам помочь хотим. Понимаете… если кромешники узнают, что вы такой…

– Кто опеть такие?

– Ну, нечистая сила, бесы, черти, как вы, люди, их называете.

– Ну и ну, и что, их тоже видеть могу?

– То-то и оно, – грустно вздохнула Юля, – а это страшно. Можете не выдержать…

– Эхма, вот ведь напасть какая, – разволновался старик. – А чевой-то делать теперича?

Юлька-косулька вилку в сторонку отложила и ножку утиную с противня сломила. Скусывает её с разных сторон, и с аппетита чуть глаза прикрыла.

– Мы вас в беде не оставим, – не спеша пережёвывая, важно сказала она. – А такой дар не должен пропасть… С людьми нам нельзя видаться, а с вами можно…

Тайное крушение укладу

Уж как до дому дошли, и не спрашивай. Про то и сам Елим не скажет – известно, только лыжами подавай, в глазах туман, а в голове никакой живости…

Оморочь каждый лесовин напускать умеет; а Юля малую изладила, такую, чтобы порону человечьему организму не было, чтобы не маялся Елим в раздумьях, не сумничал, не искал отгадки попусту.

Думка уже потом подоспела, когда посреди ночи в своей избе Елим проснулся, и всякий сон пропал. «Не во снях ли мне привиделось?» – подумал старик. Да и прогнал эту мыслишку. Ясно ведь своими глазами видел, так просто не отмахнёшься. Потом и вовсе стал думать, что спятил.

Взялся Елим припоминать, отчего такое приключиться может. Вон Палениха сказывала, с Петром её тоже напасть такая случилась: глаза на ковре видел. С хмелевика маялся, а тут глядит: буркалы с настенного ковра на него таращатся. Живые вовсе глаза, то смигнут, то вправо-влево ворочают и следят, следят, не отрываясь. Ну, порубал тот ковёр топором. А то потом ещё было: увязались двое. Как сказывал Пётр, будто и не люди вовсе – худющие, шеи длинные, и лица в бородавках зелёных, глаза большущие, как тарелки, и белого в них нет, точно угли чёрные в глазницы вправлены. Никто их не видел, незнакомцев этих, один Пётр и примечал. Ну, так это спьяну наваждение, а как трезвёхонек Петро, так и нет никого. А ещё сказывал, что видел-то он их видел, а перетолковать не пришлось. Уж сколько они за Петром выхаживали, а так слова и не проронили. Уж он им и деньги предлагал, чтобы отстали, и дознавался, чего надобно и чего дожидаются, а те ни гу-гу, лишь чёрные провалы таращат.

А Елиму, вишь, какие повстречались – ещё и разговаривают. А косуля эта… К тому ж и помогли, получается, спасли… Эх, с Петром бы посудачить… да где ж его сейчас достанешь! Давнишнее было дело, нашли его за деревней в снегу замёрзшего. Сказывали, пьяный домой возвращался. Не дошёл, получается, а может, и те двое подсобили… А с Паленихой-то что зазря говорить?! Наплела, понятно, лишку про мужа – худо они жили, – а откроешься ей, и самого ославит.

Вот ведь тайна завелась!

Промаялся Елим до утра, а на зорьке ухнул в сон, точно в бездну чёрную провалился.

С тех пор странности стали происходить…

На второй день в деревню лось Окунь заявился. И раньше он в округе толкошился, а всё же впервой случилось, что так близко к избам подошёл. Приметный такой лосишка… Елим его Окунем назвал, потому как подпалины светлые на боках углядел, такие, что самые настоящие полосы. А среди окуней, известно, горбачи есть, – вот и у этого сохатого старик горбишку углядел. Тоже невидаль, у всякого лося так спина устроена.

Прельстился Окунь на сады брошенные. Повадился яблоками и ранетками лакомиться. И что странно, собак не испугался. Да и Елим сам Сердышу и Оляпке наказал, чтобы лосишку не трогали. Пускай, мол, ест на здоровье, всё равно пропадает столько! Снег разгребёшь, и вся земля усеяна, помятые, разжульканные, почерневшие. Какие и подсохли на ветках.

А тут из города опять Игнат приехал. Поохотиться… Испугался Елим за Окуня и, хоть они и не в ладах живут – всё из-за того, что Игнат в лесу злыдарит, – пошёл к тому в гости за полосатого просить.

– Ты уж, Игнатко, – мял перед ним шапку Елим, – лосишку мово не трогай. Приученный он, доверчивый.

Тот давай насмехаться:

– А какой он твой? Два уха, что ли, у него на голове или рога есть?

– Приметный он, Игнатко, полосы по бокам… узнаешь, светлые такие… Окунем прозвал…

– Окунь, блин… – скривился Игнат. Тут же нахмурился и говорит: – Не нужен мне твой лось. На волков буду капканы ставить. У Егорихи, слышал, катух¹⁴ зорили? За двоих обещали лицензию на сохатого… деньгами возьму: на кой мне лицензия?..

Видит Елим, хитрит Игнат, ну и осерчал.

– Известно, на кой.… Когда это ты с лицензиями в лесу ходил!..– с досадой сказал он. – Да и не взять тебе волка капканом. На это терпение да опытность своя нужна, а тебе сразу подавай. Ну-ка, показывай свои капканы! Гляну, ладно ли слажены, подойдут али нет…

– С какой радости мне перед тобой ответ держать?! – рассердился Игнат. – Или отец родной?! За волков тоже заступаться станешь? Иди вот им про свово Окуня расскажи, а то потом опять на меня думать будешь!

– Кому ж я скажу… – хитро прищурился Елим. – Ведь нет их…

– Кого их? – не понял Игнат.

– Волков этих… Я их уже всех прогнал. На сто вёрст ни одного не осталось.

– Издеваешься, дед! – взбеленился Игнат. – Завтра тебе шкуру принесу! А если не принесу, то так уж и быть не трону твоего Окуня!

Пошутил, конечно, Елим, а ведь и верно: не стало возле деревни волков, подевались куда-то они…

Ранешно частенько досаждали, чуть ли не каждую ночь. Окружат, бывало, избушку Елима (на Кукушу и на Белянку, вишь, зарились) и полыхают своими зеленющими глазищами. Глянет Елим в окошко и скажет: «Смотри-ка опеть светляки пожаловали. Чай, наших девок кликать будут». И то верно, соберутся серые в кружок и концерт дают. Хоровое пение называется. А если Важенка-луна в полную силу, то такую оперу исполняли, что Елим не выдерживал и ценные патроны тратил. Вот Белянка с Кукушей тоже скажут, натерпелись уж в своё время страху. Ну а сейчас притихли, не тревожат серые.

Только Елим ушёл, Игнат сразу шасть – к Паленихе. Как-никак какая-то там она ему родственница – седьмая вода на киселе. Поздороваться вроде как, а сам думает: авось что и выведаю, неужто и впрямь волков не слыхать?

В двери сунулся, а Палениха тут же и давай причитать да жалиться. Мол, из дому выйти нельзя, лось шальной по дворам шастает, в окна заглядывает. Рога у него такие, что и глядеть страшно. Палениха развела руки в стороны, но мало ей показалось…

– Рук не хватит, каки рога… – поведала старушка, горестно качая головой и вздыхая тяжко. – А следы его глядела… вон с тую миску печатки. Копыта вострые… Мне, хворой, ужас такой на старости лет терпеть доводится. Да ты, ежели не веришь, сам сходи, по всей деревне наследил, окаянный. Иди-ко, глянь-ко, нече над старухой смеяться.

– Не смеюсь я, – снял улыбу Игнат. – Большой, говоришь, лось? Это хорошо, хорошо… Ты лучше скажи, волки сильно… не беспокоят? – будто сочувствуя, спросил Игнат.

– Волки… – задумалась Палениха. – Да не слыхать их. Ты лучше слушай, чео баушка скажет. Я вона что думаю: можа, это и не лось вовсе, а обрутень какой?.. А ты не смейся! Нече над стариками надсмехаться. Молод ишо. А я уж поглядела в своей жизни, поглядела… – старушка скукожилась вся, точно страх перед глазами встал. – И тут нечисто дело, нечисто. Собаки лося этого не трогают, и Елим к нему близко подходит… Это как?