– А что тут знать, – загудел Антип Летошник, – лесу от них один порон да бедство!

– Да уж, – промычал Кош Тухтырь (знатный лесовин, про него сказывают, что он ведает, где сокровища скучено лежат и клады всякие), – природа ихова известная: глотка шире брюха и никак их утробу несытую не удоволить.

– Оленей да лосей совсем не стало… – сокрушённо покачал головой Аноха Зелёнка (как узнал он, что в Суленгинские леса хозяин намечается, ну и угнал в свои владения маралов табунок да лосишек сколько-то пар…)

Пека Жаровец попытался заслонить всё-таки человеков:

– Польза от них тоже …

– Худо лесу, худо, – перебила его Супрядиха и затараторила: – Будто войной на нас идут. Верно Дорофей сказывает, скоро все живое сничтожут и леса вырубят. Ишь чего удумали: горы диамидом рвут. Цельны скалы порушают. И никак нам с имя не совладать. А энто всё законы такие. Не супротивничай, не обижай, не напужай, да ещё охраняй дненощно, всякую опаску отгоняй. Я вот чего скажу: менять надо закон, менять!

– Уймись! – строго прикрикнул Дорофей. – Ишь, трещотка!

Потом раздумчиво посмотрел на Мираша и говорит:

– Как от человеков лес оборонять, научим, само собой, не потаим. Только тебе надоть, чтоб у тебя во всём леску глаза и уши были.

Тут опять Супрядиха сунулась – а как её урезонишь, если у неё слова во рту набились, язык на свет толкают?

– Помощница тебе нужна, – хохотнула задорно и выпалила: – Меня бери, намах хозяйство наладим!

Мираш смутился.

– Мне обещали прислать, – спешно отмахнулся он. – Как только обсмотрюсь, в дела войду.

– Ну, дожидайся, дожидайся… – скривился Пека Жаровец и потянул с тарелки маринованный рыжик.

А Лека Шилка прыснула в ладошку и жалистно на Мираша посмотрела.

– Что же делать? – ещё лише смутился Мираш.

– Что делать, что делать… Дело обышное, – важно проворчал Дорофей. Он притянул неспешно к себе блюдо с жареным поросём, щедро полил пряной обливой, распробовал кусочек и, наконец, опять наставлять стал: – За зверями и птицами смотри да примечай… В схоронке токо, чтоб Сонька Прибириха не углядела. Если за какой живикой Сонька не придет, ту живику себе и забирай. Не сумлевайся.

И то верно, все лесовины себе эдак помощников выглядывают. Дело это, правда, не ахти какое верное, потому как выходит, что не по своему разумению или прихоти лесовин себе сподручника выбирает, а как случится и повезёт. Бывало, такие помощники попадались, что лесовины потом с горести теряются бесследно. Вон Свея давно уже никто не видел, даром что кривопятая Маха говорит, что хворый он… Неспроста всё случается, неспроста, своя тут глубота непостижимая. Известно, всё по тайности высшей решается. Такого уж не было, чтобы доброму лесовину худые помощники попадались. Хотя… путаница тоже случается.

А происходит это вот как. Заедят волки оленя, и освобождается оленья живика. Или сам волк на человечью пулю наскочит, и его живика выходит. Словом, всякая живика, которая земную жизнь завершила, лесовину в помощники годится. Скудельное тело, оно, вишь, громоздкое, толку в нём никакого, а живикой куда возможностей больше! Любая живика может способностями владеть, что и лесовины и верши.

Ну а по окончании каждой жизни Сонька Прибириха приходит. Так уж водится: попутчица она и утешительница. У неё назначение такое и обязанность: поддержать и успокоить живику, пока та осматривается, ну и проводница она, само собой. Без неё никак.

А тут вдруг нет её…

Ждёт живика Соньку, ждёт, а она не является и не является. Это и значит, что живике лесовать назначено. Тут уж надо лесовину поспешать, а то всякое может случиться: и сама живика заплутает, и кромешники задурить могут.

…– Только смотри, не вздумай выбирать, – наставлял Дорофей. Напустил на себя пьяничной важности, сурово на Мираша глянул. – Какая живика первая попадётся, ту и бери. А то кромешники долго не спрашивают, отчего не по нраву пришлось.

Кивнул Мираш головой, а сам думает: надо бы у верховных справиться, может, и обман какой. Всучить мне хотят абы кого, а там мне, как подобает, готовят…

– Ты, хозяичек, нас слухай, – просунулся Дубовик (такие у него усы длинные, что хоть за уши заворачивай). – Мы тоби зряшное гутарить не будем. То, шо ты хлебосольно нас привечаешь, дюже нас встраивает. И то нас встраивает, шо вершеством своим не кичишься.

Огладил Дорофей богатимую бороду и говорит:

– Ещё хочу совет тебе дать. Ты покуда не практикованный, к человекам не суйся. Судьбы ихнии не нашего ума дело. Наше – за лесом смотреть да зверюшек растить. С человеками свяжесся – век не развяжесся. Там, в верховьях, шибко не разбирают. Чуть что – зараз со свободой попрощаешься.

– И не говори, Дорофеюшка, – поддакнула Супрядиха, – хуже страха нет, как в человечью судьбу мешаться. А на нерозначников наскочишь…

– Про нерозначников и не поминай! – посуровел опять Дорофей и глянул на ключницу волчьим глазом. Да и спохватился тут же: – А что энто у нас певун молчит, отчего не радует? А ну выходь! Спой из старого что-нито, – и сам по сторонам зыркает, лесовинам знаки подаёт, чтобы таимничали, значит, не сболтнули лишнего.

Мираш приметил такую заминку, а виду не подал. Потом, думает, всё равно вызнаю. Стал вместе со всеми певуна слушать.

На серёдку Прохор Литавра вышел. Подбоченился эдак важно и затянул густым басом.

Голос у него и впрямь здорово певкий. Какую хошь песню на все лады может исполнить. Таким густым басом одарён, что если начёт по самому низу брать, то стёкла в окошке трепыхаются. И тут же может так высоко потянуть, как и малому дитяти недоступно.

Все притихли, на чудный голос дивуются, а ещё лише от слов жалистных вздыхают. Исполнил Прохор романс старинный «Я кроме Вас любил ещё другую», потом – «Безумен час», и далее всё такое потянул – душевное, лиричное и трагичное.

Лека Шилка потащила платок к глазам, и у Махи Огрухи слёзы по шёрстке закапали. А Супрядиха как развесёлая была, так с улыбой и слушала, разве умилилась чуть.

– Век бы слухала! – приговаривала она и ёрзала на стулке, оглядываясь по сторонам. – Великий талан! Великий!

А когда Прохор затянул – «Я знал, всё это мимолётно», Дорофей вновь осерчал.

– Экий ты берендей, тоску нагнал, – гаркнул он. – Давай развесёлое что-нито!

Эх, и началось же веселье! А к Мирашу Антип Летошник подвинулся. Тоже он старожитный лесовин, хотя Дорофею сотню-другую лет уступает, и бородёжка у него не такая богатимая, и не клином, а лопатой так-то.

Сказывают, что в его краю самые породистые лоси да олени живут, и косули да кабарожки самые шустрые и ходкие. А людей он вовсе не жалует. И давненько уже, знаешь, эта побида ему на сердце легла. Говорят, лебушей людям простить не может и ещё много всего.

Мало кто из лесовинов теперь помнит, как лебуши выглядели, а птицы и впрямь красивые, на лебедей похожи. Пером тоже белые, только маховые перья красным оканчиваются, словно алая окантовка. И в охвостии красная полоска посерёдке. На голове у лебушей хохолок, как у крохалей, а на шее словно золотой ожерелок.

Раньше лебуши по всей Суленге гнездовали, и даже до тундровых болот Северьяна Стамушника селились, а сейчас их вообще нигде нет.

…Стал Антип про людей худое припоминать, наболевшее Мирашу рассказывать.

– Поначалу-то я не больно озаботился, – говорил он. – Ну, живут – и живите себе. Мне и с лесом хлопот хватает. А потом гляжу: потянули человеки из лесу зайчишек, да тетеревей с глухарями, да рябков с куропями, да утей с гусями. Вовсе это мне не по нраву пришлось. Стерпел всё ж таки. Ладно, думаю, навроде волков пущай будут. Одначе своих волков пришлось подсократить. Для балансу-то… Да только эти ещё хуже волков. Не оченно-то они разбирают – где больной зверь, а который – краса для лесу. И всё молодняк норовят подбить: у тех-де мясо скуснее.

Приглядел я, помню, лосишку на развод. Красавец. Статен. В теле хоть и не сильно грузен, а силён не в меру. Я таких за всё служение раза три и упомню, и то те куда более тучнее были. А вынослив! Уж я спытал его, со всякой стороны посмотрел. Волков на него напустил. Погоняют, думаю, а я гляну, чего стоит.