Слушает Мираш, не перебивает, кивнёт головой, уважит старого лесовина, а сам всё больше по сторонам зыркает – за гостями примечает.

– Так с волками этими ишо и заминка случилась, – рассказывал Антип, уперев бороду в посошок. – Нипошто не хотели малой силой брать. Знаем-де его, скулят, прошлой зимой одному нашему пузо копытом пропорол, а другого на рога поднял да так в сугроб и ушвырнул. Ну, пришлось мне две стаи сбивать. Наказал им, значит, чтоб старались, дожали, так сказать, до слезы. Они мою задумку, как надоть, исполнили. Отпустят лосишку подальше, тот и думает: отступились, дескать. Только на лёжку устроится али ветушку ущипнёт, глядь, а волки ужо с другого боку заходют, в окружие берут. Скалятся да облизываются. Зазря, конечно, мечтают. Лосишко вырвется и опять волохает серых по всему лесу, ровно и устали не знает. Волки ужо у меня пощады попросили. Не совладаем, хрипят, с ним, из последних сил выбиваемся. Однем словом, хотелось бы лося, да не удалося. Ну, я менял, само собой, свежие силы на сохатого напускал. Одначе он всё сдюжил.

Потом стал думать, какую невесту ему выбрать. Гляжу, а он ужо ланушку себе приглядел. Милуются друг с дружкой, рядышком ходют. Мне она тоже понравилась, не покривлю, а по кровям ихним посмотрел – не на мой глаз выходило: наследие хоть и хорошее получалось, однако не по моей задумке. Пришлось ланушку волкам отдать. А к нему другую подвёл, – тут, видать, Антип что-то радостное вспомнил, засиял и не без торжества продолжал: – До чего дивный приплод получился! До сих пор длинноногий лосёнок перед глазами стоит. Хвалиться не буду, а кого ни позову – все заглядываются. На развод просят, умоляют… Я, конечно, вежливо уклоняюсь. Говорю: мол, пущай в полный возраст войдёт: может, какая промашка есть? А сам-то знаю, что никакой ошибки нет: всё, как надоть, сделал. Сам ужо подумываю – не потаю: лестно мне, конечно, чтоб по моему имени во всех лесах лоси водились. Замечтал, не покривлю, – тут Антип помрачнел, раздумчиво к полнёхонькому бокалышу потянулся.

Супрядиха увидела, что Антип понурился, сама ему рюмку подвинула.

– Чай, не горесть каку поминаем – лесовин новый родился! Ты, Антипушка, кручину заплесни, негоже с постным лицом сидеть.

Зорко она, слышь-ка, следить взялась, чтобы веселье по гладкой дорожке катилось.

А куда уж глаже пошло?! Певуна утолкли в сторону – и вовсе развесёлые и вздорные песни пошли. Танцы-званцы, пляски-баляски – на всякий вкус. Пека с Лекой сами голос пробуют, дуэтом потянули. Да только их и не слышно: другие лесовины тоже со своими песнями просунуться норовят. Поначалу-то все взялись чинно танцевать – туда-сюда ноги выкидывают, руками подсобляют, – а тут от плясок дом ходуном пошёл. Уж на что Северьян суглобый и то в пляс пустился.

Супрядиха знай его подначивает:

– Гли-кось, парень лихой! Самай отчаянный! Прямьём так и ломит, так и ломит, ально медведь-шатун.

Мирашу не глянулось такое разгулье, не захотел в кипящий котёл лезть, но вида не подал. До этого вполуха Антипа слушал, а тут сам к нему потянулся и спрашивает:

– Дальше-то что было? Украли, что ли, лосёнка?

– Как же, украдут! – проворчал Антип. – Как же его было украсть, коли у меня все волки и медведя, и всякие мясоеды извещены были?! Уж так я им нагрозил, что они и близко не подступались. Да друг за другом следили, обо всём меня упреждали. А лесовин какой посмеет? Известно, человеки погубили. Всю семью сничтожили, изверги! – вспылил, ажно тростью хватанул о край стола, да ещё хотел добавить словцо – покрепче, а тут вдруг посмяк сразу и говорит: – Моя промашка… От волков отгородил – вон они страх и потеряли. Всего бояться перестали.

Антип помолчал немного, потом и говорит:

– Сколько опосля ни старался, а на ту стать боле не получилось. Другой лось пошёл, даром что раместее.

Аноха Зелёнка краем уха слышал, что Антип сказывал, да и говорит:

– Слышал я твою байку. Только никакой лось против моих волков не постоит. Любого ставь. Я против него всего одного пущу – намах разделается.

Аноха, знаешь, всегда за волков радеет. По его мыслям, другой зверь только на потребу волкам нужен. Одно время мечтал тучных маралов развести, а силы чтобы в них и вовсе не было. О волках, известно, заботился, дабы им сытнее жилось.

На всё у него одна присказка: «Хоть и хищный зверь, а кусать всякому охота; брюхо, оно совета не спрашивает».

Ничего у него, конечно, не получилось: быстро в надзоре прознали. Ну и попал под расплатицу. Еле в лесовинах удержался. Смилились отчего-то в верховьях, но напредки пригрозили, чтобы строго природный закон следил. Втолковали, как водится, что улучшать только природность можно. Погоревал Аноха, само собой, а волкам сказал: «Тут нас не поняли. Возьмём другой курс».

Так он всё внимание волкам и отдал. После того много времени прошло, а про его разбойников чудное сказывать стали. Такая молва пошла, что только отмахивайся. И плавают они, и ныряют, а под водой шуруют не хуже любой выдры. И по деревьям лазают, а потом с самой макушки вниз прыгают. Без всякого порона для здоровья. А уж могутные – и медведя рядом не поставишь.

Брёх, конечно. А может, и правда чего…

Редкое празднество проходит, где бы Аноха своими волками не похвалялся. Вот и сейчас Антипа зацепил. Старые они противники – как схватятся языками, так и не разнять никакой силой.

Времени немного прошло, а гулянка уже в полную силу вошла. Мираш на гостей смотрит, а у них будто всякое разумение из головы выдернули. По столу грай несносный стоит, ни слова не разобрать. Которые лесовины и в рассорку вошли. Кричат друг на друга, грозятся. Дорофей спит, положив бороду под ухо. Стол под ним от топанины подпрыгивает, а ему хоть бы что – похрапывает знай себе.

Супрядиха Северьяна уже не нахваливает, а другим боком к нему повернулась.

– Тю! Ишь, бобик непривязанный разошёлся! – смехотничала она. – Дивуйтесь на него, девоньки. Из какой же распродальней дыры тебя занесло, милай?!

А тот уже ни мур-мур – слова сказать не может. Отогрели, небось, растопили…

– Эй! Лихоманы таёжные! – гремел Ваня Тишина. – Любого перепью! Чичас моё время! Понимать надо! Живёте тут среди древяной-травяной дури и жизни не знаете.

Тоже он, знаешь, как и Мираш, верша. Только его в давние годы с верхов спихнули. А стать осталась – среди лесовинов всегда высоко себя носит, ну и редкость, когда из него доброе слово выбежит. Поначалу он отпихивал стопку, а сейчас уже зубами вцепился в граненое стекло, и будто все крепи слетели.

– Молодец, Ваня! – дивовалась Супрядиха, – Покуда пьётся, потуда пей. – И вовсе большой бокал к нему подвинула.

Ивану не с руки себя уронить. Огладил он в руке бокалыш – ладно тот пиявкой к ладони прильнул – да и чендарахнул до дна. Да прямо под стол и грянулся.

Лека Шилка – ох и воструха девка! – над Ириньей Ильницей, хозяйкой речки Суленги, подшучивать взялась:

– Сказывают, видели тебя в городе, людям рыбу продавала…

Та отмахивается – спокойного, знаешь, нрава.

Лека не отступается.

– Денех-то много выморщила?

Иринья шутейно отвечает:

– Денег – страсть, да не во что класть.

Лека, словно без всякого интереса, и говорит:

– В этом городе обдичаешь ишо, угоришь от чада и шума…

Иринья вприжмур на Леку глянула, точно тайну тронула, да и спрашивает:

– В город, что ли, переезжать собралась?..

Та враз и отступилась, в пляс по кругу пошла.

– Ой, девоньки, спина кружится. Хорошо-то как! – и пошла, пошла вытанцовывать.

Есть, знаешь, у Леки тайна малая, но о ней после расскажу.

Словом, удалось новоселье… Только лесовин Кит и его помощница Лема-волчица невесёлые сидят. Притихли в сторонке, молчат и пугливо по сторонам озираются. Лема смотрит, смотрит да и не удержится – ткнётся волчьей мордахой Киту в ухо и скажет: «Дикость какая!». А то ещё уговаривает, чуть не плача: « Не могу я больше, пойдём, а?».

Впервой они на такое пиршество попали. Не привычно, само собой. К тому же Кит – не простой лесовин, с кромешников бывший, а такие всегда чужаками слывут.