Раньше Палениха с Елимом не то что душа в душу, а согласно жили – куда им опустевшую деревеньку делить? А тут поругались отчего-то, и после того старушка подначивать Елима стала. В любом разговоре подтычку острую про него ввернёт и куснёт при встрече.
Игнат лишь пожал плечами.
– Гляжу я на Елима… – Палениха пытливо посмотрела на сродственника. – То медведей в доме держит, то лиса у него была… а тут лось… можа, того… с лешаками знается?
Хотел посмеяться Игнат, да смекнул, как выгоду извлечь. Решил поддержать баушку… да своё приплёл:
– Верно говоришь. Сам за ним странности примечаю. Мне сегодня хвалился: захочу, говорит, напущу волков, захочу – прогоню. Вот и думай после этого…
Так-то и проговорили весь вечер, потаённые странности за Елимом припоминая.
Кабы знать им, что разговор их, до единого словечка, Юля-косуля слышала… Как Игнат приехал, она сразу за ним пригляд вести стала. Невидимая и тут рядышком с Паленихой присела и все планы да намеренья вызнала.
На следующий день Игнат охотиться решил. Затемно ещё наметил выйти, чтобы Елим не приметил. Всю ночь худо спал, прикидывал, вишь, сколь в Окуне весу может быть (не поленился, слышь-ка, хоть и потемну, а сходил, на следы лосиные глянул). «Может, центнера четыре, – смекал убойца, – а то и полтонны… Да нет, поболе будет, поболе». Потом всё планировал, как мясо в город вывозить будет. Да кому сколько – с барского-то плеча… Да сколь продаст да выручит… «Надо бы бердану новую справить. Эх, снегоход бы купить…».
Утром Грома пинком поднял.
– Чего разлёгся?! Сохатого брать будем, – сам хмурится, не выспался.
Гром оскалился – так они друг дружку привечают, обычное дело, – а об охоте услышал – обрадовался, гавкнул с довольства.
Игнат позавтракал на скорую руку, а Грома погнал от себя, да с ухмылкой: иди, дескать, в лесу ищи. Злит, понятно, перед охотой, распыляет.
Следы лосиные распутывать не пришлось. Все-то они в одну сторону в лес уходят. Наведывался, получается, Окунь со стороны заказника и возвращался туда же. Такую тропу проложил, что и на санях без хлопот проехать можно. Удивился Игнат, но только тайные наумки погнал – те, что Палениха про Елима сказывала, – да и порадовался. Ещё легче, думает, сохатого возьму.
Правит Игнат по натопу, знай лыжами подаёт – легко ему идти. Сторожится, конечно, всё думает, что недалеко лось на лёжку ушёл, ну и путь короткий прикидывает.
Грома вперёд пустил. Тот уж учённый, не впервой ему сохатого скрадывать. Игнат и не печётся, знает, что Гром ему знак подаст.
Да только дорога вовсе неблизкая оказалась. В заказник не пошла, а в еловые угоры повернула. «Вот и ладно, – подумал Игнат, – ещё лучше: с егерями не встречаться». А дальше и версту, и две, и пять отмахали, а сохатого всё нет… «Недаром Палениха говорила, что старик с лешаками знается, – вдруг подумал Игнат да и ещё лише озлился: – Ну, встретишься ты мне, я из тебя нечистый дух вышибу!»
Так осерчал, что всё вокруг примечать перестал, лыжами только отмеряет привычно и кровавыми глазами ворочает. Лихо так запамятовался, что чуть на Грома не налетел. Тот глянул на хозяина, осудил будто: мол, тихо ты, зря тебя на охоту взял. А сам причуивает, уши навострил, водит ими пытливо и по склону на закраек осинника смотрит. Постоял так-то и пошёл крадучись. Игнат – за ним, не дыша. И ружьё изготовил. К опушке перед просекой подкрались, глянул Игнат и оторопел враз. Лось полосатый прямо посреди просеки стоит, в открытую, и не таится даже. И словно задумался о чём. К Игнату боком так-то, будто прикинул, как лучше встать, чтобы Игнату ловчее стрелять было…
Убойца и не раздумывал, тут же ружьё к плечу притянул. Палец на курке скрючил и из-под прищура выцелил под лопатку, в самое сердце наметился.
Двинул курок… и осечка случилась.
Ругнулся Игнат, а видит: лось – ни с места, даже ухом не повёл.
– Стой, зараза, не шевелись, – шипел убойца. – Окунь, блин. Сейчас я тебя под жабры загарпуню.
Чуть оторвал взгляд, глядит, а это и не лось – косуля стоит…
Тотчас же у Игната мыслишка в голове промелькнула, что очень она на ту похожа, которую осенью губил. Но не зацепилась мыслишка… Протёр Игнат глаза, словно от наваждения отмахнулся, а она всё стоит, косуля эта…
– Ну, лешаки, я вам!..– приложился решительно к ружью да громыхнул разом, да с двух стволов.
Косуля в снег и повалилась.
Не успел убойца и ружья отнять, как вдруг сверху откуда-то на него орёл-беркут свалился. Ухватился за ружьё когтистыми лапами, закрючил крепко приклад да и рванул на себя. Игнат и помыслить не успел, отшатнулся в испуге, а ружьё всё-таки удержал. Беркут ещё раз подал крыльями и со всего размаху хлобыстнул браконьера по ушам, да острым клювом по темени долбанул. Тот и разжал гребёнки, и тут прям в снег и опрокинулся. Кровь в глазах забурлуканила, и Игнат сознания лишился.
Беркут недалеко совсем отлетел. На соседней осинке присел, высоконько – не достать его. На сук ружьё повесил, а сам взялся на груди клювом пёрышки перебирать. На Игната и не смотрит вовсе, словно и не интересно ему, что там с тем сталось. Может, и бездыханный совсем – вон как повалился!
Гром – рослый выжлец15, а со страху под кокорину забрался и в снег зарылся. Прямо впервой с ним такое случилось. Очень уж злющий пёс и сторожей лютый, и волка, бывало, гнал, а уж за хозяина вступался – чужой и не подходи. Что и говорить, сам Игнат его иной раз боится. А тут трясуха-гнетуха на пса напала. И скулит он там, из-под сушины, и визглявит.
Очнулся Игнат, разлепил глаза – так их туманом и застит, проморгался чуть, глядит, а перед ним… Елим сидит (это всё, знаешь, Мираш придумал, размыслил он в старика обернуться). Протёр браконьер глаза – всё одно Елим, сурово так смотрит и головой качает. На пеньке восседает – и вовсе непонятно, откуда этот пень взялся. Когда Игнат с этой стороны скрадывал, пенька не было.
– Э-хе-хе, – тяжко вздохнул старик, – и чего это ты, Игнатко, несытый такой? Всё-то тебе у леса поживиться охота, всё-то на чужую жизнь заришься.
Игнат опешить-то опешил, но скоренько себя нашёл: наглючие глаза выпятились, спесивое нутро колыхнулось, руки стали вокруг нашаривать – ружьё искать. Тут и вспомнил – наверх-то глянул, а вон оно, ружьё, на сучке болтается. А беркута уже и нет…
– Ловко у тебя получается… – сквозь зубы процедил Игнат. – Следил, значит…
– Просил я тебя, Игнатко, не трогай Окунька, – корил Елим, – а ты чего?
– Нужен он мне больно, – осклабился Игнат. – А ты кто, егерь, что ли? Пойди докажи, что я стрелял! Где твой лось?! Ну-ка, давай его сюда! Горазд ты, Елим, языком плямкать! Фахты где? А то… – и, не договоривши, так полоротый и остался… Глаза выпучил, глядит: косуля прям перед носом объявилась, будто из-под земли выскочила. Видная такая косулька, с бусками алыми на шее… А на боку у неё рана зияющая – так и кровит из-под самой лопатки, так и кровит.
Повернулась она к Елиму и говорит… человечьим голосом:
– Он мне прям в сердце попал, – будто не замечая Игната, сказала она. – Вот смотрите: навылет пуля прошла, – повернулась другим боком – и там по шёрстке кровь струится.
– А ты говоришь: не стрелял… – горестно покачал Елим головой.
Игнат и слова сказать не может… Какой там – и пошевелиться не в силах. Только буркалами ошалело водит и губы выпятил – точь-в-точь, как у старой толстозадой медведицы Мариницы, которая сдуру позапрошлой зимой в Канилицы заявилась. Видимо, тоже умишком тронулся.
Повернулась косуля к Игнату, глянула без злобы вовсе, даже с жалостью, и говорит укорчиво:
– Зачем вы так? Знаете, как больно! – и вдруг спохватилась и закричала тоненьким голосишкой: – Ой, вы же совсем замёрзли!
Игнат и впрямь дрожмя дрожит, и зубы уже дробь выстукивают. Не успел он и опомниться, глядь, а уже… в избушке (не тот это домишко, в котором Елим с Сердышом гостевали, другой вовсе…). Возле жаркой печурке сидит, шапки и тулупа на нём нет – подевались куда-то. Елим тоже уже без тёплой одежды, в кресле восседает, и словно задумался о чём. Косулька возле стола толкошится – тарелки раскладывает. Сама в платьишке коротеньком уже. Фигурка девичья – тончавая, как тростиночка, а головка косули, и буски поверх платьица.
