Отогнал Елим Оляпку и Сердыша. Сам, что и говорить, испугался. О медведице подумал – недалеко, известно, она от своего дитяти.

Порядком уже отошли, а старик всё удивлялся:

– Мать-то у него стара вовсе. Близко так подпустила. Знать, не почуяла нас? Ально как? Отчего не увела? Как, Ляпушка, думаешь? Чуяла медведицу?

Оляпка виновато заскулила.

– Неужто далече была? – подивился Елим. – Сбежала, что ль? Да ну? Ты ужо наговоришь! Мать чтоб своё дитя бросила!

Укорил немножко Оляпку, а потом задумался.

– А можа, и впрямь мать такая. Что-то неухоженный больно. Глазёнки голодные, вполмордашки. Шкурка вся – клочками, ободранный какой… Не вылизывает, чай, мамаша свово дитяти? Али как? Сирота, что ль?

Откуда было знать Елиму, что мать того медвежонка совсем рядышком стояла. Для человеческого глаза невидимая, конечно, да и для медвежонка своего тоже, потому как из тела живикой сошла.

Браконьеры, на несчастье, в пихтаче в Карпушином логу медведицу погубили. Двое медвежат с ней было. Одного-то убойцы поймали, а другому убежать удалось. Про всё про это Елим потом узнал. Старателей тех нашёл… только вовсе их не наказали, как это и водится, потому как бумаги у них нужные нашлись. Дозволялось, вишь, по бумагам этим медведицу жизни лишить и медвежат сиротить.

Так всегда бывает: медведица-живика возле своего осиротевшего медвежонка осталась. Хоть и незримо, а рядышком держится. И Сонька Прибириха с ней. Не торопит она медведицу: известно, закон материнства, он превыше всего. Да и присоветовать чего пытается, да приободрить весёлым словцом.

Она ведь всегда такая, Сонька-то. Является радостная, а подумать можно, что и пьяная вовсе. Всё у неё с шуткой да прибауткой. И такой вид на себя напустит, что без смеха и смотреть нельзя. Она, знаешь, для каждого случая надлежащий вид принимает. И тут она, как водится, медведицей подошла. Но такой, что прямо потеха. Шерстка в блёстках вся, переливается на свету. В ушах серьги массивные, на камнях-самоцветах. На лапах браслеты золотые, тоже камнями убранные. На шее бант огромный розовый повязан, и сбоку так, что один глаз закрывает и разговаривать мешает.

…Медведица живикой от тела разрешилась и оцепенела на мгновение. До последнего с убойцами билась, детей защищала, но как ей совладать – четверо их с ружьями и собак свора.

– Всё, думал, баста! – керкал один из браконьеров. – Как на меня пошла!.. Вот зверина! Когти тянет, ревёт, блин! Я ей – в башку из обеих стволов, а она хоть бы что! Прёт, зараза, и прёт. Да вот, Обушок, смотри… – он ткнул пальцем в след от пули на голове мёртвой медведицы. – Мой жакан срикошетил. Крепкая штука, и не пробьёшь её.

– Не пробьёшь, не прошибёшь, – проворчал самый старый. – Я тебе что говорил? В сердце целить надо, под лопатку. Взяли тебя, дурака, майся теперь. Кабы не я – отшибла бы тебе самому дурню башку. И поделом, – осклабился во весь рот, перекатывая в губах замусоленную папиросу.

– Какой разговор, Обушок, на всю артель ставлю! Ох и зверина! – и со злостью пнул недвижную тушу. – И шкура – твоя, заслужил. Всё по чести.

– Накой она? Ободранная, и линять начала. Желчь я себе возьму. Остальное – делите, как хотите.

Другие двое тем временем сняли с дерева плачущего медвежонка и, ругаясь, затолкали в мешок.

А медведица уже далеко была, второго своего медвежонка спасала.

Когда беда пришла, сынишка на дерево залез, а дочурка поодаль чуть была и потому сразу в лес сиганула. Собаки её отчего-то не почуяли. И сейчас медвежонок бежал, бежал, слыша материнский голос, который просил: не останавливайся, только не останавливайся, – и путь указывал.

Дочурка добежала до укромного места, забилась под валежник и уснула. А медведица тщательно в округе всё осмотрела и рядышком устроилась.

Сонька Прибириха не сразу пришла. Обычно она на остановку сердца является, а тут сколько уж её нет! Всё-таки прибежала, запыхалась, как будто тоже через всю тайгу неслась, торопилась без удержу.

– Завидую тебе, подруга, – с ходу выпалила она. – Избавилась от этого тела скучного. Теперь запросто человечью жизнь прожить сможешь. Какую хошь, на выбор.

– Это ещё почему? – равнодушно отозвалась медведица.

– Ну как же… – Соня подвинула лапой бант с глаза и недоумённо уставилась на медведицу. – Закон такой. Чтоб тебе обидно не было, сама медведей стрелять будешь…

– Чео?! – медведица ажно подскочила с места, затряслась в гневе. – Кого?! Детей?! Ты что?!

– Ну ладно, ладно, – замахала лапами Соня, – успокойся, это я так… Не хочешь – не надо. Твой выбор.

Медведица хотела что-то ответить, но тут дочурка проснулась и стала звать маму.

– Пропадёт моя малышка, – заплакала медведица. – Теперь уже пропадёт.

Соня важно прошлась вокруг дерева, брякая тяжёлыми серьгами, подумала немного.

– Ладно, не реви, придумала я уже, – всё также беззаботно сказала она. – Смекаешь, зачем я здесь? Во-во. Сейчас всё уладим. – Соня важно облокотилась на пихтушку и выдала: – Надо лесовина здешнего позвать, пускай медведицу какую-нибудь пригонит. Это обязанность его. Ну и мать твоей дочке будет.

– Да нет у нас никакого лесовина, – всхлипывая, сказала медведица. – Никанора только знаю. Да он такой злобный старик! Хорошее нипошто ладить не станет. Да и какую медведицу он… Мариница рядом живёт – так она старая уже. Какая из неё мать! Ролька с пестуном ходит – тоже опасно. Другие… Не знаю я! – и вовсе разрыдалась.

– Ой, старая! Ну и что?! Ты сама потом приглядывать за ним будешь, беду отводить…

Медведица перестала плакать, недоверчиво глянула из-под влажных век.

– А, не получится! – Соня безнадёжно махнула лапой и в сердцах зубами клацнула. И вдруг обмякла, словно ей на ум мыслишка мудрая прильнула. Прищурилась таинственно, поближе придвинулась, с опаской оглядываясь по сторонам.

– Тут вот чего делать надобно, – шёпотом продолжала она. – Всё равно один медвежонок у людей будет. Зоопарка или цирка там ему не миновать – это уж по-всякому. Надо и второго твоего тоже к людям пристроить.

– Как?! – медведица ажно подскочила.

– Ты слушай! – Соня ещё ближе придвинулась. – Тут закон такой. У всех в неправильных условиях суть ломается. Карта меняется генетишная. А опасное это дело. Превратится ишо в невесть что и живику погубит напостоянно.

У медведицы от страха глаза побелели.

– Вот и оставят тебя, чтобы приглядывала. Ну и как родной образец… То есть я хотела сказать…

– А нельзя, чтобы дочка на воле была? – перебила медведица. – А сынишка пускай уж в… у людей.

– Охота, что ли, с одним возиться?.. Окочурится в зоопарке, и дело с концом. А тебя отправят куда подальше – в другие миры. Чтоб забылась…

– Хорошо-хорошо, – согласилась медведица. – Только кому мы малышку отдадим?

– Да хоть вот Елиму, – важно буркнула Соня. – Я слышала, хороший человек.

– Елиму? Можно… – неуверенно проговорила медведица. – Только как?

– Об этом, подруга, не беспокойся, – засмеялась Соня и опять с опаской обернулась. – Только ты там смотри не пробулькнись про меня. Говори: мол, сама придумала, своим умом дошла. А лучше ничего не говори, дурочкой прикинься: ничего не понимаю, дескать, что вы ко мне пристали…

С первого раза не удалось им медвежонка Елиму пристроить. Как раз в том самом случае, когда он подумал, что мать-медведица поблизости. Жалко, конечно, ведь ладно всё было устроено. Оляпку с Сердышом подговорили, как полагается. Как уж Сердыш старался! Как старался! На три дня после того голос потерял, порвал меха на гармони.

А во второй раз уже ладом вышло. Опять всё Сонька Прибириха придумала. Да и попросила она, знаешь, кое-кого из неплотных подсобить по знакомству…

В одну из ночей Елиму сон привиделся. Ясный такой, какие редкостно случаются. Всё действо будто в его избушке произошло. Сидит Елим возле окошка и корзину с лозы плетёт. Давненько уж этим делом не занимался, а вот разохотилось ему в кой-то веки, да по весне – где и лозы взять? Чудно, право. И не корзину вовсе, а вроде как колыбель мастерит, уж больно по форме подходяще.