Рассчитано все это было обстоятельно и правильно. Однако неожиданное похолодание грозило спутать расчеты Егорова. Приближалась необычно ранняя зима, на реке появилась шуга, и приходилось здорово поторапливаться, чтобы добраться до фактории до ледостава. Вот почему льдины, все чаще плывущие навстречу, не на шутку тревожили Ефима Осиповича.

Стоя у спущенного трапа, Егоров, насупясь, смотрел на неприветливый берег. Темная тайга подступала к самой реке, беспорядочными складками сбегая с пологих сопок. Нигде не было видно ни жилья, ни следа человека.

Ефим Осипович сердито пошевелил коротенькими колючими усами, до самых очков нахлобучил шапку-ушанку. Шагнув на трап, пробормотал:

— Лодок-то… не видно!..

— У мыска должны быть, в том вон заливчике, — махнул рукой старшина.

Он быстро вскарабкался на крутой обрыв и, оборачиваясь, крикнул:

— Люди!

Действительно, на берег из тайги вышли трое эвенков. Они гуськом, неторопливо шли к катеру, попыхивая трубками и негромко переговариваясь.

Встретили они прибывших так, словно знакомы были с ними всю жизнь и расстались только вчера.

— Драстуй! Драстуй! — протягивали они поочередно руки Егорову, старшине и вышедшим на берег матросам. — Долго, однако, плыли. Вторые сутки ждем…

— Так вы за нами? — повеселел Ефим Осипович, и под его колючими усиками неожиданно сверкнули ровные белые зубы. — А где же лодки?

— В кустах, — ответил один из эвенков. — Три лодки. Шибко большие лодки.

— Давайте их сюда, — засуетился Ефим Осипович. — Что ж время терять… Приготовимся, хлопцы, к перегрузке!

Лодки и в самом деле оказались большими, а главное — плоскодонными. На них можно было пройти с немалым грузом по любому мелководью. По-видимому, делали их специально для перевозки грузов через шиверы.

Перегрузку начали со шрифтов, запакованных в маленькие ящички. Эвенков, тоже принявших участие в работе, удивила непомерная тяжесть этих ящиков.

— Золото, однако? — подмигнул Егорову самый шустрый из них.

— Это, брат, дороже золота! — серьезно ответил Ефим Осипович. — Мысли тут человеческие, культура мировая!

— Шибко много мыслей, — улыбнулся эвенк, не зная, в шутку или всерьез принимать слова Егорова.

В это время щупленький Миша Карасев, совсем недавно переведенный из типографских учеников в наборщики, уронил с плеча ящик. Он упал на угол и разбился. Сквозь прорвавшуюся оберточную бумагу на палубу поползли серебристые литеры. Миша покачнулся и наступил на литеры сапогом…

В первое мгновение Ефим Осипович, казалось, онемел. Взмахивая руками, он беззвучно шевелил губами и все больше краснел, словно, от непомерной натуги. Обретя наконец дар речи, Егоров разразился беспорядочным потоком возмущенных слов:

— Сапогом… на литеры!.. Да ты… в своем ли уме?! На шрифт!.. На новенький «корпус»!..

Он бросился собирать злополучные литеры и долго внушал растерявшемуся Мише, что шрифт здесь — величайшая ценность, что доставить сюда новый не так-то просто, что с тем запасом, который они привезут с собой, им придется работать не год и не два…

В конце концов все оборудование типографии и шрифты разместили в двух лодках. Оставалось самое главное — печатная машина. С нее сняли все детали, какие только можно было снять. На палубе стоял неразбирающийся чугунный остов, и его было вполне достаточно для загрузки третьей лодки.

Перенести остов машины в лодку оказалось довольно трудным делом. Вырубили в лесу длинные жерди, просунули их в машину и, едва приподняв ее, кое-как снесли на берег. Здесь пришлось снимать брюки и лезть всей толпой в ледяную воду…

Когда чугунный остов был поставлен на свое место, лодка осела чуть не до края бортов. Ефим Осипович, прыгая по гальке на одной ноге и стараясь попасть другой ногой в штанину, убежденно говорил:

— Больше одного человека не поднимет. Ни в коем разе!

И, уже натягивая сапоги, распорядился:

— Все разместитесь на тех двух лодках. На этой поплыву я!

Через шиверу лодки перетащили бечевой. На обрывистом мыске распрощались с командой катера, и пока плыли до поворота, силуэты глядящих им вслед речников четко рисовались на фоне бледно-голубого неба.

Хоть Егоров и был смелым, решительным человеком, но, оказавшись в лодке, почувствовал себя довольно скверно. Перегруженная плоскодонка шла медленно и плохо повиновалась управлению. Высокий чугунный остов машины лишал лодку устойчивости: при малейшем неверном движении ее кренило то в одну, то в другую сторону, и борта опускались почти вровень с водой. А навстречу, иногда царапая по бортам и мешая грести, всё плыли и плыли льдины, и черные пространства между ними казались бездонными.

Шли у самого берега, где течение было слабее. Бесконечной зубчатой стеной тянулась угрюмая тайга, один за другим чередовались изгибы реки, и с каждым новым поворотом впереди открывались всё такие же безлюдные просторы.

Грести одному, без смены, было тяжело. Егорову стало жарко, и он расстегнул ватную телогрейку. «На привале поменяемся, — решил Ефим Осипович. — Костю Бурдина сюда часочка на два посажу. Он сильный».

Один из эвенков на передней лодке затянул песню. Песня была тягуча и монотонна, как этот длинный путь. Ефим Осипович вслушивался в незнакомую однообразную мелодию и пытался понять по интонациям, о чем говорится в песне. Вероятно, о том, что до фактории еще далеко, что река скоро станет и что с последним рейсом катера приехали в тайгу люди, умеющие делать газеты и книги.

Да, он, Егоров, будет делать здесь газету. Первую газету в этом районе. Его скромная типография понесет эвенкам правдивое слово, культуру, грамоту…

Ефим Осипович улыбнулся. Он вспомнил, как напутствовали его друзья из большой городской типографии, в которой он проработал всю жизнь. Они надавали ему кучу советов и пожеланий и в заключение назвали первопечатником. Что ж, так оно и было на самом деле. Именно — первопечатник. Ведь это он, Егоров, привезет в тайгу типографию, он пустит ее в действие, он напечатает первый номер местной газеты… И пусть он впоследствии уедет отсюда, пусть типография расширится и от старого оборудования не останется и следа. Пусть люди даже забудут имя его — основателя. Разве в этом главное! Важно то, что начатое им дело будет расти и развиваться, как растет посаженное чьей-то заботливой рукой дерево.

Монотонная песня на передней лодке внезапно оборвалась. Егоров оглянулся. Эвенк, стоя на носу, проворно отталкивал веслом льдины, грозившие затереть лодку. Их было очень много, и двигались они почти сплошной, грозной лавиной. С первого взгляда Ефим Осипович определил, что это — случайное скопление шуги. Дальше, за лавиной, опять виднелась чистая вода с редкими льдинками.

Но разглядывать по сторонам было некогда. Шуга неслась навстречу, и Егоров едва успел скользнуть в узкий коридорчик, оставшийся за первой лодкой. Лавина уже проносилась мимо, когда одна большая льдина вдруг налетела на другую, закружилась и сильно ткнула лодку в борт. Плоскодонку качнуло, остов машины накренился, центр тяжести был потерян. Дальнейшее произошло с невероятной быстротой: машина бултыхнулась в реку, лодка одно мгновение постояла на борту и опрокинулась. Ефим Осипович, не чувствуя обжигающего холода, поплыл к берегу. Он ухватился одной рукой за небольшую льдинку и, подгребая другой, вскоре прибился к песчаной косе.

Поднявшись на ноги, Ефим Осипович глянул на реку. Эвенк, только что певший песню, приставал к берегу. Далеко внизу маячил силуэт второй лодки. Она лавировала между льдинами, таща на буксире пойманную плоскодонку.

Переодетый в сухую одежду, завернутый в собачью доху, Егоров сидел у большого костра, зябко вздрагивая и передергивая плечами. Не то от пламени костра, не то от выпитого спирта лицо Ефима Осиповича было красно как кумач. Он хмурил лоб, шевелил беззвучно губами, и короткие щетинистые усы сердито топорщились во все стороны.

Наборщики и печатник подтаскивали сушняк, развешивали на колышках мокрую одежду Егорова; эвенки, сидя на корточках, невозмутимо посасывали трубки. Все молчали, словно никто не решался заговорить первым.