– Э, парни, слышь, хавла нет, у старшины, короче, спросите, ага, не было посылки!

В связи с этим наши острословы мгновенно прозвали его Скиппи по кличке кенгуру – главного героя известного австралийского телесериала, который с успехом транслировался по советским телеэкранам как раз в тот год. Кстати, внешне Валера Пчелинцев тоже крепко походил на огромного кенгуру. Ноги и ступни у него были просто огромные, а торс и плечи – гораздо более скромные по своим размерам, чем бедра и голени.

Вроде бы добродушный внешне парень своей примитивностью и животными повадками лично меня крепко раздражал. Несмотря на то, что нашелся лишь ремешок, а не сами часы, было несложно представить, куда Пчелинцев их дел. Скорее всего, снял с ремешка и засунул в упомянутый потайной карман штанов, похожий на сумку кенгуру. Правда, его непомерная алчность, кажется, проявлялась лишь в еде, однако она вполне могла распространиться на ценные вещи. Тем более, что совсем недавно именно он интересовался моими часами.

– Э, Тобольцев, слышь, прикинь, твои? Дай глянуть, ага…

У него самого на руке красовались довольно дорогие по тем временам позолоченные часы «Полет», однако его, как видно, как сороку, привлекало все блестящее, и мои часы он рассматривал как абориген с далекого тихоокеанского острова, впервые в жизни увидевший стеклянные бусы. Он вполне мог взять без спроса мои часы, теперь я в этом почти не сомневался!

– Чего задумался, Тобольцев? – сказал Рыков, оторвав меня от моих невеселых мыслей. – Подозреваешь его?

– Да.

– Погоди, не спеши.

– Почему?! Пока не поздно, следует с ним разобраться!

– Да подожди ты, не горячись! Сам подумай, зачем ему понадобилось прятать ремешок от украденных часов под свой матрас?

– Мало ли зачем! Он снял часы с ремешка, часы спрятал, а ремешок не успел, в этот момент кто-то зашел в комнату, и он в спешке сунул его под матрас, чтобы потом выбросить.

– Маловероятно.

– А вы как думаете, товарищ капитан?

– Тот, кто украл твои часы, снял их с ремешка и подсунул под первый попавший под руку матрас, им оказался матрас Пчелинцева.

– Чтобы отвести от себя подозрения и навлечь их на Пчелинцева?

– Именно.

– Я не пойму, если это был посторонний, как он проник в комнату? У нас на ночь все окна запираются на тугие шпингалеты, а в коридоре у входа постоянно находится дневальный.

– Дневальными дежурили Чернов, Голиков, Сивков и Пчелинцев.

– Пчелинцев!..

– Да, опять Пчелинцев. Вроде бы все сходится на нем, однако все-таки прошу тебя, Валера, пока не предпринимай никаких действий, хорошо? У него очень скандальная мама, и если мы ошибемся, дело непременно дойдет до начальника школы, тогда плохо будет всем. Желательно все выяснить наверняка. Потерпи, я обязательно во всем разберусь!

Прошла неделя, закончились вступительные экзамены, на общем построении офицеры зачитали список поступивших, нас разбили повзводно, и начались наши суровые будни в рамках курса молодого бойца. Теперь мы, одетые не в спортивные костюмы и кроссовки, а в милицейские брюки-галифе или, как их некоторые называли, бриджи, а также сапоги и рубашки без погон, но с галстуками, должны были утром подняться по команде «Подъем» и за сорок пять секунд, одевшись, покинуть комнату. Тесной гурьбой мы, сломя голову, бежали на плац на утреннее построение, – это непередаваемое состояние, сопровождаемое оглушительным грохотом сапог в узком коридоре казармы, я вспоминаю до сих пор, в нем чудилось дыхание начала войны, – жуткое и в то же время притягательное и романтичное.

Теперь жизнь в лагере проходила намного более динамично, – подъем в семь утра, утреннее построение с утренней поверкой, трехкилометровый кросс в сапогах с обнаженным торсом, завтрак, учебные занятия, обед, снова учебные занятия или хозяйственные работы, ужин, два часа свободного времени, вечернее построение, вечерняя поверка и отбой в двадцать три часа. Тяжело было первую неделю, а затем все стало казаться естественным и привычным.

Я, например, очень скоро стал просыпаться за минуту до команды «Подъем» и, когда она звучала, мгновенно срывался с постели и натягивал бриджи. Это было первым действием. Портянки обматывались вокруг сапог, чтобы успели просохнуть на ночь. Так было положено делать по уставу, кто забывал или ленился, получал наряд вне очереди.

Я, как и все, срывал портянку с сапога, расстилал на полу, ставил на угол ступню, обматывал ногу двумя быстрыми движениями и совал в сапог, затем вторую, раз, два, и ты в брюках и обут, а прошло секунд тридцать, не больше. Дальше хватаешь форменную рубашку без погон со стула, галстук к ней приколот с вечера, и бегом из комнаты. Рубашку натягиваешь, пуговицы застегиваешь, и галстук прилаживаешь уже на ходу. Вот и вся премудрость.

На учебных занятиях мы изучали воинские уставы, военную тактику, огневую и строевую подготовку, и, кроме этого, ежедневно проводились политинформации, на которых освещались важные события в стране и за рубежом. Все это называлось боевой и политической подготовкой. Наряды, естественно, продолжались, однако теперь они казались почти раем, от восьмисот человек осталось двести тридцать, их обслуживать стало гораздо легче.

Викторов, как и я, по случайному совпадению тоже оказался в восьмом взводе или учебной группе, как у нас официально именовались взвода. Восьмая группа стала нашей на четыре года, а Кошелев попал в седьмую группу. Кроме Викторова я успел сблизиться с Сашей Ти, симпатичным брюнетом-крепышом, который практически всегда улыбался, но иногда был задумчив и грустен, особенно когда получал письма из дома, и мы как-то сразу оказались с ним на одной волне.

Папа у него был кореец, а мама русская, наши фамилии шли по алфавиту одна за другой, и потом, на старших курсах ребята из других групп со смехом рассказывали, что долгое время считали, что в нашей группе учится слушатель со смешной фамилией Титобольцев. Причина этого забавного недоразумения состояла в том, что старшина наш зачитывал список в журнале скороговоркой, поэтому вместо «Ти, Тобольцев» ребятам, стоявшим в строю в других группах, и не слышавших наши с Сашей ответы «Я!», слышалось: «Титобольцев!»

Дни шли своим чередом, по поводу часов Рыков молчал, а я ничего не спрашивал. С каждым днем надежда найти их таяла все больше, а в одну из ночей нашу группу подняли по тревоге, причем подгоняли так, словно, в самом деле, началась война. Ничего не понимая, мы, сонно хлопая ресницами, выстроились на плацу.

Казалось странным, что командир нашей группы Владимир Касатонов, приятный молодой человек с обаятельным животиком, отслуживший в погранвойсках, тоже стоявший на плацу, теперь исполнял роль статиста. Всем заправлял сержант Михаил Стрижевитов, сухопарый крепкий парень с носом и взглядом хищной птицы, который никакую должность в группе не занимал. Поговаривали, что он – помощник начальника школы по вооружению, заведует тиром и складом оружия Шатской школы милиции и поступил по блату. Не прошло и двух недель нашего впечатляющего курса молодого бойца, как кто-то метко окрестил Стрижевитова фюрером, – он, в самом деле, имел оловянный взгляд и косую челку, а то, что он вытворял, не показывали в советских фильмах.

Точно не знаю, из каких соображений, скорее всего, это была установка заместителя начальника школы по строевой подготовке полковника Леднева, сержанту Стрижевитову, как и другим слушателям, отслужившим в армии, был дан карт-бланш. Они должны были показать нам, карасям и салагам, что такое настоящая армия!

Курс наш делился на два дивизиона по четыре учебной группы в каждом. Капитан Анатолий Рыков и замполит Владимир Ковалев были нашими офицерами, все группы курса имели сквозную нумерацию, наша группа, как я говорил, была восьмая, и нам очень не повезло, что в нее включили Стрижевитова. Он деловито прокашлялся и хмуро посмотрел на нашу «коробку», так называлось построение учебной группой в количестве двадцати девяти человек в колонну по четыре.