Не зря каждый день несколько недель мы с мамой с утра до вечера штудировали учебники. Как я упоминал, диагноз, который мне поставил профессор, заставил всю весну ездить по врачам и проверяться вместо того, чтобы готовиться к поступлению в высшее учебное заведение. Тем не менее, после того, как в июне выяснилось, что никакого порока сердца у меня нет, нам с мамой удалось неплохо подготовиться.
Она читала вслух, чтобы я не напрягал зрение, его, как и сердце, следовало беречь, затем задавала проверочные вопросы, а я отвечал. Эта подготовка очень пригодилась не только при поступлении, но и позже, во время учебы, поскольку занятия стали проходить не так, как в общеобразовательной школе, – теперь вначале шли лекции, и их надо было уметь слушать.
Короче говоря, я прошел по эксперименту, так в тот период, когда еще не было нынешнего пресловутого ЕГЭ, называлось зачисление в высшее учебное заведение абитуриента, набравшего хотя бы девять баллов после сдачи первых двух экзаменов. Если он набирал необходимые баллы, то от остальных двух экзаменов освобождался. Я написал сочинение на «хорошо», историю сдал на «отлично» и набрал заветные баллы.
Все шло прекрасно, пока я не повстречался с капитаном милиции Романом Викторовичем Грыжуком, преподавателем боевого самбо. Он стал моим злым ангелом, и до сих пор тот случай я вспоминаю с досадой, смешанной с сожалением, однако все следует рассказать по порядку.
Слова ветерана не выходили у меня из головы. Несмотря на свою очевидную тягу к анализу и юношеские амбиции, в глубине души я был с ним полностью согласен и прекрасно понимал, что сыщицкой сметки у меня маловато. Может быть, именно мое подсознательное горячее желание проявить себя в раскрытии жизненно важных тайн притянули ко мне последующие загадочные происшествия, описание которых, собственно говоря, составляет сердцевину этого повествования.
Нас поселили в деревянные летние казармы, все обязаны были ходить в спортивных костюмах, кедах или кроссовках, и потекли абитуриентские дни по армейскому распорядку с общими передвижениями только строем. Этот порядок стал моим родным на долгие три с лишним года. В самом деле долгими они мне показались, и лишь на четвертом курсе армейский режим соблюдался с заметными послаблениями.
Подъем в семь утра, отбой – в одиннадцать. Утром после подъема и пробежки строем в колонну по четыре – обязательное построение. Вечером перед отбоем – еще одно обязательное построение, так называемая вечерняя поверка, во время которой обаятельный, плотный и огромный, как морж, белобрысый старшина Звагинцев зачитывал по списку фамилии, и тому, чья фамилия объявлялась, следовало громко и внятно ответить: «Я!»
Иногда кто-то по каким-то делам не мог присутствовать на построении и заранее просил соседа, чтобы тот ответил за него. Некоторые по неопытности соглашались, и поначалу, когда старшина еще только знакомился с нами, такой трюк проскакивал, однако, в конце концов, ничего хорошего из этого не получалось. Тот, кто отсутствовал, получал наряд вне очереди, а тот, кто его прикрыл, – два наряда.
С первого дня меня шокировало то обстоятельство, что теперь мы ходили в общую уборную, – довольно большое здание в ста метрах от казармы. Там не было ни индивидуальных кабинок, ни перегородок, и, садясь на корточки на возвышении на одно из очков, а их там было семь или восемь, ты справлял нужду как на сцене. Любой, кто входил, а чаще вбегал, лицезрел действо во всей его красе, поэтому я старался заходить в этот Дворец отправления нужд, когда там никого не было, однако, едва только заходил и присаживался, как назло, обязательно находился кто-нибудь, кому срочно приспичило, и он вбегал рысью в самый интересный момент.
Кто-то садился на корточки с газетой и делал вид, что читает, прикрываясь ею, как ширмой. У меня газет не было, и первое время каждый поход по большой нужде доставлял, скажем так, досадные неудобства. Короче говоря, любой юноша, стремящийся поступать в военное или военизированное учебное заведение, должен, прежде всего, решить для себя вопрос, – готов ли он спокойно справлять нужду на глазах у своих товарищей.
Среди нас особняком держались сержанты, так я буду их называть, хотя в тот период мы все были абитуриентами. Тем не менее, с самого первого дня они выделялись выправкой, взрослостью, уверенным поведением и возрастом, все были старше нас, выпускников десятилетки. Помню, что самому старшему из них исполнилось двадцать семь лет, и с чьей-то легкой руки его почти сразу стали звать Дедом, а он не обижался.
Сержантами я их зову, потому что с самого начала наших абитуриентских дней мы их так называли. Они все отслужили в армии, а многие к тому же успели поработать в милиции, и все поголовно, в самом деле, имели воинское или милицейское звание «сержант». Кто-то из них выглядел забавно, мог пошутить, но большинство смотрелись грозно и казались неприступными.
Практически все они за редким исключением успешно сдали экзамены, поступили на первый курс и заняли должности старшин, командиров взводов и их заместителей. Вот почему с самого первого дня они общались исключительно друг с другом, а на нас смотрели свысока. В отличие от нас они были достаточно осведомлены о своих перспективах. Школы милиции советской страны остро нуждались в тех, кто успел отслужить в армии и милиции, но таких явно не хватало, поэтому правительство разрешило Шатской школе милиции в порядке исключения набирать выпускников общеобразовательных школ, не служивших в армии. Сейчас это является обычной практикой для учебных заведений министерства внутренних дел, а тогда подобные послабления преподносились как эксперимент, и никто не знал, как долго он продлится.
В нашу сторону некоторые сержанты смотрели едва ли не с презрением.
– Салаги, караси! Жизни не знают. Меланхолики…
Все без исключения абитуриенты ходили в наряды – дневальными, в столовую и в караул. Выпускники десятилетки шли в качестве рядовых, а те, кто отслужил в армии, – старшими, то есть дежурным по столовой, начальником караула или начальником дневальной смены. Дневальные мыли просторные комнаты с двухъярусными койками, на которых мы спали, поливали водой из шланга упомянутую выше уборную и попеременно, по четыре часа, стояли у входа в казарму возле тумбочки, где хранился журнал со списком поступающих.
В столовой дежурные накрывали длинные столы, за каждым из которых помещалось десять человек, чистили по ночам картошку и мыли посуду, а мыть и чистить приходилось много. Тем, кому довелось сходить в наряд в столовую в те дни, очень не повезло, – мытье алюминиевых тарелок в огромной ванной казалось бесконечным процессом, им приходилось делать это шесть раз в сутки, поскольку посуды не хватало, и пока не отсеялись люди на экзаменах, лагерь обедал в две и даже три смены. Я видел этих ребят, – от горчицы, которую повариха щедро сыпала в ванную с грязной посудой, их руки были ярко-бордовыми.
В карауле лагерь охранялся по всему его периметру, мы исполняли роль часовых, только ни боевого, ни учебного оружия нам как абитуриентам естественно не выдавалось. Самым неприятным было недосыпание, ночью в нарядах мы спали всего четыре часа, не больше, а днем редко удавалось подремать, офицеры и сержанты постоянно озадачивали какими-нибудь поручениями, лишь в столовой можно было урвать для сна чуть больше – часов шесть.
В общем, никаких солдат внутренних войск или вольнонаемных, которые бы нас обслуживали, не было и в помине ни в лагере, ни на наших зимних квартирах в Шатске. Некоторые, узнав о том, что придется все драить самим, крепко напряглись и уехали после сочинения, отказавшись сдавать остальные экзамены, но таких было немного.
Конкурс оставался большим, и медицинская комиссия почти не уменьшила его, ее мы прошли, едва прибыв в лагерь, – на двести свободных мест по-прежнему претендовало восемьсот с лишним человек. Соответственно проходной балл оказался довольно высоким для учебного заведения МВД – восемнадцать. В общем, для того, чтобы поступить, следовало написать сочинение, сдать экзамены по русскому языку, истории и иностранному языку так, чтобы в итоге получилось две четверки и две пятерки или три пятерки и тройка.
