– Умер, – сказал Иван, и горло ему перехватило. – Надо говорить – умер.

– Умер, – покорно повторил Джунусов.

Вчера ночью в волисполкоме составили список людей, кому будет выдана прогорклая поповская мука. Ту, которую не достала подмочка, а ее набралось под сотню пудов, отправят в город, госпиталям, армии. В составленном списке на выдачу подмоченной муки Мылбай Джунусов стоял первым, сам-десятый в семье. Сегодня его дети будут есть горькую мучную болтанку. Чтобы как-то приободрить Мылбая, Иван сказал ему об этом. Джунусов в ответ слабо качнул головой.

Муку, которую решено было отправить в город, с болью и кровью оторвали от себя… Двое членов исполкома, певшие явно с эсеровского голоса, яростно выступили против. «Это что же? – кричали они. – Отправим, а самим подыхать? Где такое видано?»

Напрасно Петров тряс перед ними разнарядкой губпродкомиссара, напрасно говорил, что еще ни одним пудом волость не отчиталась перед городом по разнарядке. «А почему мы им, а не они нам? – кричали несогласные. – Они-то нам что дают?»

Тогда военком Николай Медведев, дергаясь лицом, вынул маузер, сунул под нос самому крикливому и пообещал:

– К стенке поставлю. Пристрелю.

– Вот так мы и решаем политические разногласия, – сказал тот, кто был потише и от кого маузер был подальше. – Далеко пойдете, граждане большевики… Нас маузером пристращать легше всего, а народ? Народ не пристращаешь. Отправим муку – народ свою власть не поймет.

– Втолкуем, – сказал Петров. – Николай, спрячь ты свою пушку… Втолкуем народу, что мы не отдельная Каралатская волостная республика и что декрет о продовольственной диктатуре нас строго касается.

– Декрет тоже надо с умом исполнять, а не так – чтоб последнюю нитку с себя. Наши коммунары и до весны не дотянут – слягут.

– Ах, мать твою! – взъярился Вержбицкий (он тоже был членом волисполкома). – Это с каких же пор коммунары стали твоими? А кто против коммуны глотку драл? Не ты ли? Товарищ Петров! Андрюха! Ты запрети ему в коммуну шастать. Он туды зачастил, подколодную агитацию ведет, гад ползучий!

– Не ты меня избирал и не Петров. Меня народ избирал!

Иван сидел в сторонке, слушал, постигая мирную жизнь… Еще вчера он думал: много тратят слов его товарищи, не изошли бы паром. Но н-нет… Здесь слово – тоже оружие, да еще какое! Кинут свое поганое слово эти двое в голодную массу людей – и масса вспыхнет, отзовется и сметет свой же волисполком с лица земли. Как же! Не кто-нибудь, а своя власть, и не у кого-нибудь, а от голодных, нищих людей последний кусок хлеба отбирает. Город далеко, выползавших из степей тифозных красноармейцев каралатцы не видели, а здесь дети мрут… Иван окинул взглядом остальных членов волисполкома и прочел сомнение и неуверенность в их лицах. Лишь дядька был бодр и безогляден. Но дядьке что – он бобыль…

– Позвольте спросить, товарищи? – подал Иван голос из своего угла.

– Я уж думал, ты язык проглотил, – сказал Петров.

– Мой вопрос такой, что задать его я не могу в присутствии этих двух…

– Выйдите на минутку, – сказал им Петров. – Мы тут своей фракцией побеседуем.

– В случае заварухи, – сказал Иван, когда они вышли, – все ж таки сколько мы своих людей можем поставить под ружье?

– С полсотни, – ответил военком Николай Медведев, – а винтовок у меня двадцать четыре, да еще три у моих красноармейцев.

– А кулацкий Каралат?

– Человек двести, – сказал Петров, – и еще поболе сотни из тех, кого кулачье тайно подкармливает. А ты, Ваня, меня отбрил, когда я насчет нашего меньшинства заговорил. Теперь сам видишь… Нас, конечно, полсела поддержит, но как поддержит? Сидя по запечьям, охами и ахами.

– Вот! И вы, мои дорогие товарищи, все ж не убоялись, начали кровососов трясти. Почему не убоялись? Потому что позади нас город, а в нем – наша пролетарская власть. Покуда она наша – здесь ни одна тварь голову не поднимет явно, щипать из-за угла будут, это ясно. А падет наша власть в городе – нам здесь и минуты не продержаться, в клочья разнесут. И нам ли сомневаться, помогать или не помогать городу? Помогать, последнюю нитку отдать!

– Верно! – сказал Петров. – Дюже правильное у тебя слово, Ваня.

– Дядька! – повернулся Иван к Вержбицкому. – Ты что же это, а? В коммуне, оказывается, вражеская агитация на полном ходу, а ты молчал? И ты, товарищ Медведев… Маузером трясешь… Оружие не игрушка, обнажил – стреляй!

– Эка! – сказал Петров. – Охолони, Ваня, маленько…

– Я к тому, что вы должны постановить: за вражескую агитацию – под суд. Вы власть или не власть?

Позвали крикунов и большинством в два голоса постановили отвезти в город неподпорченную муку. Все это было вчера вечером. А нынче, чтобы не дать опомниться кулацкому Каралату, Иван хотел сразу же повести свою экспроприационную комиссию к Левантовскому. Но Петров нарушил его планы.

– Ваня, – сказал он, едва Елдышев со своей комиссией переступил порог волисполкома, – муку надо сегодня же отвезти. От греха подальше… Тебе все равно ехать в город – вот и отвезешь. Сдашь прямо в губпродком.

– А Левантовский? Слушай, им после попа роздыху давать никак нельзя. Смять их надо, ошеломить. На город надейся, сам не плошай. Не ровен час – и снюхаются.

– Ты меня глазами не жги! – рассерчал Петров. – Манеру взял! Я тебе в отцы гожуся… К Левантовскому сам пойду. Мы и без суровых твоих глаз понимаем, что отступать теперя некуда, попа нам все равно не простят. Для того я, – Петров улыбнулся с хитрецой, – и отправил тебя к нему первому. Чтобы, значит, в нашем брате, у кого остатняя рабья душонка, – тут опять усмешечка скривила его губы, – мыслюха какая опасливая уж боле не ворошилась. Понял?

– Вот это я люблю, дядь Андрей, – от души сказал Елдышев. – Тут я до конца с тобой.

– То-то же! – довольно заулыбался предволисполкома. – И мы не лыком шиты. Соображаем, что к чему!

В сырой, загаженной плевками и окурками комнате сидел за столом управляющий складским хозяйством губпродкома и ужинал всухомятку куском хлеба и спинкой испеченной в золе воблы. Но не то было удивительно, что он ужинал, а то было удивительно, как ужинал. Невозмутимо он ужинал… Комната была забита матросней, солдатами, неопределенного вида штатскими – каждый тянул к нему мандат, с мандатом – требование на отпуск продовольствия для своей части, госпиталя, учреждения… Иные вместо мандатов вынули браунинги, наганы и маузеры, стучали рукоятками по столу, тыкали дулами в ужинавшего. Он устало отмахивал их от себя, как надоевших мух, и продолжал жевать. В комнате висел сизый махорочный дым, хриплый гомон и мат. Иван Елдышев продрался поближе к столу, посмотрел и отошел в сторону, не понимая, что тут происходит. Тут же его придавил к стене могучим плечом солдат.

– Видал? – захрипел он возбужденно. – Видал, браток? Склады закрыл, с утра нас тут гноит, а сам жрет, контра!

– С самого утра и жрет? – спросил Иван спокойно.

– Н-ну, как… Н-ну, не знаю, – малость опешил солдат, но тут же и выправился в своем праведном гневе. – Сам видишь – жрет! А у меня в госпитале двести тифозных. С чем к ним вернусь? С пустыми руками, браток, возвращаться мне к ним никак нельзя. Я так сделаю, браток, – он ткнул «смит-и-вессоном» в сторону ужинавшего, – две пули не пожалею, в каждое его стеклышко всажу.

– Ну и дурак, – сказал Иван устало.

– Што-о?

– Дурак, говорю, будешь. Тебе какой паек положен?

– Фунт хлеба и соленая вобла.

– Съел?

– Для меня это еда ли? – спросил солдат грустно. – Понюхал!

– Вот и он тоже – понюхал, – Иван кивнул на управляющего, который бережно собирал с расстеленной газеты хлебные крошки. Солдат несколько мгновений хлопал на него гноящимися глазами, отвалился от Ивана к стене и стал клясть мировую буржуазию в бога, в крест и в маузер.

Управляющий, отправив собранные крошки в рот, прилежно пожевал, поправил пенсне и в последний раз отмахнул от себя плавающие пистолетные дула. Затем вытащил из пальто браунинг и выстрелил в потолок.