– Проходи, товарищ Елдышев, коли пришел.
В горнице Степан долго высекал огонь, чтобы затеплить каганец. Иван нащупал ногой табуретку, сел. Сопели на печи дети, в темноте теленок ткнулся сухим теплым носом в руку Ивана, вздохнул, как человек. И сразу же проснулась тетка Лукерья и спросила звонко, предчувствуя беду:
– Отец, ктой-то у нас? Кто?
– Я это пришел, теть Луша. Иван Елдышев.
– Да чтой-то ты поздно, Вань? Али дело какое?
Иван молчал. Тогда Лукерья слезла с печи, во тьме нашла Ивана, опустилась на колени и обняла его ноги. Иван поднялся, но больше двинуться не мог.
– Ты что? – растерянно сказал он. – Ты что, тетка? Пусти…
– Вань, – плакала Лукерья, – не погуби нас, век молиться буду. Вань, ты же нас знаешь… Ну что тебе? Анка! – позвала она дочку. – Он солдат, ему надо… Проси его, проси! – вдруг закричала она и, разжав руки, сползла на пол.
Степан зажег каганец. Жалкая улыбка кривила его губы. Вдвоем они подняли Лукерью, положили на застланный чаканкой пол, где, прикрываясь тулупом, сидела старшая дочь Анка. Рядышком беспробудно спали еще две девочки. На печи за ситцевой занавеской, откуда слезла Лукерья, слышались шорохи, сладкий сап, сонное бормотание – и там спали дети. У печки покачивалась подвешенная к потолку зыбка. В ней сидел большеглазый младенец и ликующе гулькал, потому что видел свет каганца, слышал голоса людей – и в том была его огромная радость.
Вошел Вася, доложил уже известное. Спросил:
– За сколько продал коммунарскую совесть, дядь Степан?
– За мешок муки, Вася, – ответил Лазарев. – Двадцать точилинских храню, чтоб им пусто было. И еще лежат у меня в подполе десять мешков кускового сахару да пять штук ситцу.
– Июда ты, дядь Степан, – сказал Вася. – А ты, ты! – крикнул он, найдя глазами Анку. – Предательша! Гадюка! С нами ходишь, наши песни поешь, а нож у тебя за пазухой.
– Я июда, – ответил Степан, – а девку не трожь. Ты ее слез не видал. И будя об том. Я готовый, товарищ Елдышев. Все приму.
– Дай! – потянулся Вася к кобуре Ивана. – Дай мне!
– Больно ты резвый, парень, – сказал Елдышев, отводя его руку. – Тетка Лукерья, ты жива?
– Жива, Ваня, – ответила Лукерья. – А силушек моих нету подняться. Сердце зашлося. Ты прости меня за слова за поганые. И ты, дочь, прости. Ум смеркся.
– Светает уже, – сказал Иван. – Туши каганец, хозяин. Мы сейчас с Василием уйдем, и запомните, граждане Лазаревы, нас тут не было.
– Шкура ты, товарищ Елдышев, – сказал горячий Вася. – Ух, гад! Вот кого стрелять надо…
И Вася пошел к двери.
– Погоди, – Иван цепко ухватил его за плечо. – Не петушись… Никита Точилин часто приходит за мукой, дядь Степан?
– В неделю раз… Понемногу берет.
– Придет – дай! Прими, как принимал. И гляди, Степан Матвеич… Судьба твоя на волоске.
Елдышев почувствовал, как доверчиво ослабло под рукой плечо Васи.
И было это неделю назад. А теперь старик Точилин требовал попа – собороваться.
– Помрешь и так, – жестко сказал Иван. – Или здесь помрешь, или хлеб отдашь, лютый старик. Контрреволюционную агитацию я тебе разводить не дам.
– Зови, Никишку, – глухо сказал тогда Точилин.
Иван привел Никиту, прикрыл за ним дверь каталажки – пусть теперь отец с сыном посовещаются наедине. На хлеб, что спрятан у Лазарева, они не покажут, думал Иван. Для них он надежно спрятан; никому и в голову не придет искать у Лазаревых. Есть и еще причины, чтобы не указывать им на Лазаревых. Лучше вырыть еще одну яму с хлебом, чем вырыть яму себе, лишившись поддержки в Заголяевке. Точилины – каралатские политики, усмехнулся Иван, на том и срежутся.
– Хватит, граждане, – он открыл дверь. – Не на сходку собрались. Что решили?
– Пойдем, – сказал Никита Точилин, – получишь хлеб, чтоб ты им подавился!
– Разжую как-нибудь, у меня зубы крепкие.
Во дворе у младшего сына старика двенадцать Точилиных подошли к широченному крыльцу, ухватились за края дубовых плах, крякнули, приподняли и понесли крыльцо в сторону. Открылся низкий деревянный сруб, запечатанный круглой плашкой, – лаз в тайник.
– Теперь, дед, – сказал Иван старику, – можешь помирать на здоровье.
– Я ране твою смертушку увижу, Ванька, – ответил Точилин. – Увижу и помру спокойно.
– Не будет, дед, нам спокойной смерти, – сказал Иван. – Хлеб твой, что спрятан у Лазарева, мы нашли. Где ж тут помереть тебе спокойно? А мне, думаешь, легко будет помереть, зная, что весь твой выводок цел? Ради спокойной смерти нам с тобой надо было еще при царе поторопиться… Ты что, сдурел?
Старик дико, по-заячьи вереща, тянулся дрожащей лапкой к горлу Ивана.
Глава одиннадцатая
Каталажка не пустовала. Зато и хлеб потек тонким поначалу ручейком, а Иван расширял его русло всячески… И вдруг из губернского комиссариата юстиции пришла в Каралатский волисполком бумага. Некий Диомидов, следователь, грозил начальнику Каралатской милиции страшными революционными карами за аресты мирного населения. Предволисполкома Петров, безоглядный во многом, перед каждой бумагой сверху испытывал трепет. Чесал затылок, спрашивал:
– Ваня, права-то нам на такие аресты дадены? Ты человек грамотный, растолкуй. А то, знаешь, своя же власть к стенке и поставит.
– А мы не пробовали уговорами? Не собирали кулаков на митинг?
– Шут его ломи! Что ж он тогда пишет! Сдурел, что ли? Его бы в нашу шкуру!
– Мы, Андрей Василич, ни одного каралатца, сдавшего добровольно излишки, не арестовали. Давай и будем отсюда плясать. Но все ж таки… Напишу я Багаеву. Он мой начальник, ему и карты в руки: пусть разъяснит, кто из нас прав, а кто виноват.
Багаеву он написал все, как есть, начиная с Точилина. Не утаил, что в кутузке холодно, топит ее два раза в неделю, и что из бедняцкого фонда, созданного волисполкомом, он ни грамма не берет на питание арестованных, их содержат родственники. Написал и про рацион, который установил сам. Вот и бумажная война началась, думал он, грустно улыбаясь.
Глава двенадцатая
В Каралат приехал агент губрозыска Сергей Гадалов. Учил Ивана, как правильно вести следствие, оформлять протоколы. Привез и записку от Багаева. «Товарищ Елдышев! – писал начгубмилиции. – Этот перекрашенный меньшевик Диомидов давно требует твоего ареста. Я знаю, за какое мирное население он хлопочет, и тебя в обиду не дам. В городе голод. Кто тайно гонит скот под нож, кто гноит хлеб, рыбу, сахар и мануфактуру в земле, тот враг революции, и весь тут сказ. Действуй, товарищ, смелее! Пролетарский привет товарищу Петрову, он держит правильную линию. На ней и стойте».
Петров расцвел.
– Ты и обо мне написал, Ваня? – польщенно спросил он. – Вот спасибочко. Уважил!
– Андрей Васильевич! – сказал Сергей Гадалов. – Багаев на словах просил передать, чтобы на каждый арест волисполком выдавал Елдышеву разрешение.
– Эка, Сережа! Пусть-ко попробует без разрешения. Мы ему попробуем!
– Имеется в виду письменное, Андрей Васильевич. Приедет проверять тот же Диомидов, камера у вас забита, а тут, – Сергей поднял папку, – пусто. По какому праву Елдышев арестовал людей? Взял – и арестовал по своему хотению, можно и так понять.
– Действительно… – ошарашенно сказал Петров. – А ты куда глядел? – напустился он на Ивана. – Мы-то хоть народ темный, а ты все поповские книги перечитал, голова! Мог бы и присоветовать.
– Про наш случай в тех книгах ничего не написано, – улыбался Иван. – Как теперь будем решать эту задачу, Сережа?
– Волисполком, я думаю, должен собраться и утвердить все прошлые аресты, если согласен с ними. Нужно перечислить всех арестованных поименно и против каждого имени – указать, за что.
– Причина у нас одна: за злостное противодействие декрету о продразверстке, – сказал Иван. – Других причин у нас пока нет.
– Так и запишите.
– Так и запишем, – повеселел Петров. – Век живи – век учись. И дюже мне боязно, что дураком помру.
