Наверное, ее повезет Пол. Каждый раз, когда Сэм думал про безликого богатенького Пола, у него в желудке собиралась ярость, прожигавшая язвы размером с горох.

– На сколько у тебя задержка?

– Недели на три.

Господи.

Три недели – это вечность в жизненном цикле задержек.

По крайней мере, так ему казалось, исходя из его скромных познаний о месячных.

Они постояли молча. Сэм достал сигареты. А потом представил, как кашляют розовые микроскопические детские легкие, и убрал пачку.

– Я хотела принять на следующее утро противозачаточную таблетку, – сказала она. – Но не приняла, и…

Сэм подумал о том, как они оба были неосторожны.

– Почему ты мне не сказала, что тревожишься?

У него сжалось в животе от чувства вины из-за того, что Лгунье пришлось проходить через все это одной.

– Я об этом думала.

– Ты ждала три недели, прежде чем мне написать.

– Я думала, что это просто небольшая задержка.

– Но теперь она уже невероятно большая, – закончил за нее Сэм.

– Я волнуюсь, – сказала Лоррейн, не глядя ему в глаза.

Ух ты. Она что, заплачет? Какими бы отвратительными ни были обстоятельства… неужели Сэм наконец увидит, как Лоррейн плачет?

– Что ж… – Сэм обнял ее, и она ему позволила это, отчего он почувствовал себя сильным и способным разделаться с любой проблемой. – Мы со всем разберемся.

– Как?

– Я буду с тобой. Я тебя поддержу. То есть… это же мой ребенок, да?

Она его оттолкнула. Сильно.

– Ты серьезно?

– Да господи, Лори, ребенок может быть и Пола! – Гнев поднялся у него внутри, раскаленный докрасна и праведный.

– Я не была с Полом с тех пор, как мы вместе! – крикнула она.

Сэм улыбнулся раньше, чем успел себя остановить.

Ха, вот тебе, Пол.

Потом он внимательно посмотрел на Лоррейн. Дерьмо, он опять терял голову, но все равно не мог не отметить, как она на него сердится и как глупо у него поднимается настроение из-за того, что он может ее настолько рассердить. Это были, пожалуй, самые идиотские обстоятельства, в которые можно было поместить ребенка, невинную пухлую личинку человека, оказавшуюся между двумя эгоистичными неудачниками. Сэм чувствовал, как пульсирует у него в груди тревога.

– Если ты беременна, – сказал он медленно, – что будешь делать?

Он подумал о слове на букву «А».

А-Б-О-Р-Т.

А БОРЩ.

БОРЩ.

Как свекольный суп с мягкими овощами.

Борщ, борщ, борщ.

– Не знаю, смогу ли я от него избавиться, – сказала она.

ИЗБАВИТЬСЯ.

Мозг Сэма зациклился на образе мерцающего красного света в глазу Терминатора в конце фильма, когда киборг отказывается умирать.

– Я не ребенок, Сэм, – сказала она. – Я не залетевшая пятнадцатилетка. Мне двадцать три. В этом возрасте уже нужно понимать, что делаешь. Моя мама родила меня в двадцать четыре… Я не могу.

Он уставился на нее. Просто впитывал ее взглядом. Светлые волосы. Маленькие руки. Голубая блузка. Черные брюки.

Что ж, честный ответ.

Такие вещи надо о себе знать. Но Сэм уже больше ничего не знал и не понимал.

Когда Пенни училась в девятом классе, произошло два события, знаменательных для ее будущего. Во-первых, она прочитала графическую новеллу Арта Шпигельмана «Маус». Во-вторых, поняла, что не станет популярной, пока не вырастет, и это нормально, потому что жизнь – долгая игра.

За свою мудрость Пенни должна была благодарить вечеринку по случаю дня рождения Эмбер Фридман. Эмбер Фридман была в ее классе по французскому и славилась тем, что каждое утро вставала в пять сорок пять, чтобы распрямить свои кудри и немедленно завить снова, но в локоны другой формы. Все считали, что у нее небедная семья, потому что ее отец был журналистом и писал о музыке для журнала Rolling Stone. И хотя жизнь Пенни, дочери «горячей мамочки», была тяжела, но когда у твоего отца в инстаграме больше подписчиков, чем у бога, это тоже довольно кисло. Отец Эмбер отбрасывал длинную тень на ее жизнь. Не помогало и то, что его дочь не отличалась красотой. Не то чтобы она выглядела уродиной. Просто у нее было одно из тех лиц, на которых все черты собраны в середине, словно чрезмерно большая комната с крохотной мебелью.

Ее характер тоже не улучшал дело. Эмбер обожала влезать в разговор и заканчивать предложения за людей – даже за учителей – и чихала с высоким звуком «тс-с-ст» по меньшей мере полдюжины раз. Пенни казалось, что это вызывает нежелательное внимание. В общем, Пенни не то чтобы официально пригласили на сборище. Мама Эмбер и мама Пенни приятельствовали после того, как много лет назад вместе ходили на уроки эфиопской кухни, а потом случайно встретились на рынке.

– Но, Пенни, Эмбер так расстроится, – сказала Селеста. – Я купила вам обеим новые наборы геля-лака от «Сефоры».

Тогда Пенни лучше велась на подкуп. Она доехала до дома Эмбер на велосипеде, рассчитывая, что там, во всяком случае, будут еда, торт и достаточно людей, чтобы незаметно смыться.

Когда она приехала и вошла в гостиную неухоженного одноэтажного дома, на нее уставилось шесть пар глаз. Пахло в гостиной так, словно кошачью мочу щедро залили средством для чистки ковров, и Пенни не могла отвязаться от мысли о том, что если ты чувствуешь этот запах, то потому, что вдыхаешь его частицы в себя. Она уговаривала себя не выдавать эти мысли выражением лица, здороваясь с Мелиссой и Кристи из их школы и с двумя девочками, которых Эмбер знала по храму. Большие серебристые воздушные шары, складывающиеся в имя «ЭМБЕР», болтались у потолка, кроме шара с буквой «Б», который висел в середине комнаты и норовил прилипнуть к волосам на затылке Эмбер.

В следующие два часа они делали персонализированные пиццы, которые выпекала в духовке мама Эмбер, и мороженое с фруктами и орехами на десерт. Когда были извлечены прозрачные пластиковые коробки с бусинами, которые предполагалось нанизывать на леску, чтобы сделать серьги, Пенни обнаружила, что у ее скуки есть предел. Извинившись, она ушла в ванную, внимательно прислушалась, есть ли в доме кто-то еще, и тихонько начала разведывать территорию. В комнате Эмбер обнаружилось целых пять черно-белых постеров с Одри Хэпберн, а на ее кровати с балдахином лежал и вылизывался рыжий кот. Он оторвался от своего занятия и гневно посмотрел на Пенни, но решил, что ее вторжение не заслуживает внимания. Когда Пенни сунула нос в комнату, что, по ее предположению, служила кабинетом отцу Эмбер, она наткнулась на золотую жилу. У Майка Фридмана, музыкального критика, были все комиксы на свете. Вообще все. Стопками. От «Человека-паука» и «Супермена» до больших томов сборников с блестящими твердыми обложками, размещенных по тематике.

Пенни не могла в это поверить. Всего в нескольких футах от сводящих с ума бессмысленных разговоров («разве не тупо, что одни говорят «ра́кушка», а другие – «раку́шка»») и пиццы с абсурдными добавками типа порезанного кубиками ананаса (тьфу) нашлись тысячи часов настоящих развлечений. У него было все: от «Болотной твари» до «“В” значит вендетта» и «Персеполиса», от We3 до «Беглецов».

Комната мистера Фридмана пахла новыми книгами: бумагой и лаком. Пройдя целую полку с милым пухленьким персонажем по имени Боун, Пенни нашла «Маус».

Пенни хотела прочитать «Маус» с тех пор, как узнала, что это первый комикс, который получил Пулитцеровскую премию. И когда выяснилось, что у мистера Фридмана есть две копии: в твердой обложке и в мягкой, – Пенни сделала то же, что сделал бы любой ребенок на ее месте. Она засунула комикс в мягкой обложке в джинсы сзади, прикрыла сверху толстовкой, притворилась, что у нее болит живот, и рванула домой.

Это был один из самых постыдных моментов в ее жизни. Не стоит и говорить про карму за то, что она, не еврейка, украла у евреев комикс про холокост.

Но эта книга изменила ее жизнь.

Пенни знала, что «Маус» на нее повлияет. Не то чтобы она собиралась начинать карьеру в криминале; скорее, она чувствовала, что ее предназначение – сделать что-то, что заставит других чувствовать себя так, как чувствовала себя она, читая этот комикс.