Боится дышать.

Лера ложится сверху.

На нем ничего нет.

И начинает двигаться.

Мягко скользить.

Вперед-назад.

Жаркий.

Огненный.

Пылает, точно рассвет.

У Кости под веками взрываются белые пятна.

И не только под веками.

Лера чуть отстраняется, сползая по телу.

И вдруг – Костя чувствует одновременно и ужас, и истому – лижет его живот.

Там, где язык касается кожи, исчезает теплая вязь и остается холодящая пленка.

Костя уже ни о чем не думает, как Адам ни о чем не думал, не разобрав даже вкуса плода с древа познания. Ева все сделала сама.

Он не был виноват.

Он не виноват.

========== исповедь ==========

«за все, что сделалось виною

за то, что именем Твоим

я называл совсем иное

за то, что сослепу внимал

чужим посулам и обетам

я так давно Тебя искал

что позабыл Твои приметы

не осуждай меня, Господь

за то, что я по пустякам

Тебя молитвой не тревожил

а ныне здесь у алтаря

стою с протянутой душою

чтоб милосердие даря

Ты принял жертву от изгоя

не осуждай меня, Господь»

Лера кладет ладонь Косте на грудь и тот вздрагивает так, словно рука – под напряжением. Тогда Лера встает с кровати, надевает футболку и ложится к себе.

Костя думает, что совсем не знает его. И ещё, что никогда теперь не сможет уснуть.

*

Спит шестнадцать часов.

И он бы обязательно впал в кому, если бы Лера его не разбудил.

Он сидит на кровати. Так же, как ночью. Бледный, как смерть. Одет в рубашку и свитер. Теребит Костю за плечо, пока тот не открывает глаза. Спрашивает:

– Ты в порядке?

– Ага.

И тут же краснеет. Отводит глаза.

– Ты проспал Рождество.

– Бывает.

– Погуляем?

Конечно. Погуляем. Только сначала водочку закусим соленым огурчиком и картошечкой.

Картошечка… такое дедово слово.

*

– Господи, солнышко… Мы уже испугались. Ты ужасно выглядишь. Тебе нужно больше есть и гулять на воздухе. Ну-ка посмотри на меня. Садись-ка за стол.

Бабуля включает бабулю.

Кормит обоих.

Оба – ковыряются в тарелках.

Потом Лера просит, как в детстве:

– Мы погуляем, ладно?

– Конечно, что ты спрашиваешь? К деду сходите.

– Да, я как раз думал.

*

Костя стоит у могилы, дорожка к которой прочищена чужим человеком. Бабуля кого-то просила. На деда глаза не смотрят. Стыдно.

Его лицо почти скрылось в темноте камня.

От мороза.

От ужаса.

Лера кладет четыре живых гвоздики к памятнику.

Кровавые детские кулачки.

Языки.

Сердца.

*

Они бродят по городку, который вдоль – час, поперек – полчаса. Закутки, закутки. Детские нычки.

Останавливаются у церкви. Задирают головы.

– Зайдем? – просит Лера.

Костя стягивает шапку.

Внутри очень тесно. Такое все маленькое, почти игрушечное. Двойные двери раскрываются, как зубы, зажимают в себе, словно хотят замуровать в переходе. Над ними – роспись, оставленная безыскусной рукой лет сто назад, а может и больше. В углу печка, стеллаж с книгами, батюшка с раскрасневшимся лицом велит оставить деньги и взять свечи, не проверяя. Лера убирает волосы за воротник.

В центре – ёлка, установленная прямо в пол, на ветках – ангелы, сделанные из бумаги и белых тряпочек, протягивают пустые руки к небу.

Лера с Костей расходятся, потом сходятся в уголке. Святые грустно и отстраненно смотрят на них.

Лера вдруг говорит. Тихо, едва слышно:

– Ты считаешь меня отродьем?

Господи, где он взял это слово?

– Нет.

– Ты любишь меня?

Костя смотрит в пол, Лера на икону, Костя кивает, Лера не видит.

– Можешь не отвечать. Я знаю.

Потом молчит. И говорит снова.

– Они не подписывали икон. Церковь не одобряет тщеславия. Такой способ раствориться, еще при жизни. А я не могу. Не могу раствориться… И не могу даже думать о том, что ты женишься, и она заберет тебя. И туда. После. Она заберет тебя, а мне совсем ничего не останется. Кроме звонков раз в месяц. Я не хочу отпускать тебя, а ты не хочешь уходить.

Костя вертит в руках незажженную свечу.

– Люди никогда не обвенчают нас, но и Он не испепелит. Посмотри вокруг, эти своды не падают нам на головы. Иконы не плачут. Свечи не гаснут.

Сомнительное оправдание. Но Костя молчит о том, что эти своды не упадут им на головы даже если они зальют путь к ним кровью. И тогда – иконы не расплачутся, свечи не погаснут.

Костя молчит, потому что ему слишком самому нужна вера.

Слишком хочется жить.

И он молчит, хоть надо что-то сказать, потому что Лера смотрит на него с отчаянием.

– Скажи, что любишь меня и прощаешь.

– Люблю.

– И прощаешь?

– Нечего прощать.

– Правда?

Чистая.

– И мне нечего прощать тебе. Ты слышишь?

– Ага.

– Прости себя. Я заклинаю тебя.

========== НИРВАНА без имени ==========

«я никогда не умру

я буду вечно жить

имя твое назову

и не смогу забыть»

Они едут в машине. Нут – за рулем. Пепси – на пассажирском. Лера – за Нутом. Костя – за Пепси. Между Лерой и Костей – сопка из футляра со скрипкой, рюкзака и пакета со жракой. Плотина.

Лера смотрит в окно, где почти не меняется пейзаж. Серая бахрома леса, как надорванная, торчит из снежных полей.

Пепси:

– Слышь, Костян? Тут мне пишут, что надо ванную сделать. Студия. Новостройка. Дизайнерский проект. Возьмемся?

– Когда?

– Через две недели. Там че-т дом сдать не могут, жопа с городской администрацией.

– Ну давай. Две недели, нормально.

– Ты про дизайнера слышал? Четыре глаза. Вилы же.

– Да ладно, достанем руки из жопы.

Лера поворачивается и странно смотрит на Костю.

– Че? – тушуется тот.

– Вам нужно создать фирму, назвать «Камчатка».

Нут:

– Нам нужно группе название придумать, а то как дятлы ездим, цирк гастролирующих уродцев.

Небрежно бросает он. Лера перестает улыбаться. Пепси бьет Нута по плечу:

– Сам урод.

Нут с ананасовой головой – дреды торчат из макушки, с кольцом в носу, тоннелями и татуировкой на лбу, тянет на акробата-клоуна-эквилибриста-сноубордиста.

Костя:

– Ты это о чем?