Кровавая душевая.

Иногда он тупо садится в поезд, потому что на вокзале еще есть билет на сегодня, и отправляется в Петроград. Где сразу же по приезду жалеет, что этот сраный билет был, и с мыслями:

пошло

оно

всё

в

ПИ

3,14

зду

покупает билет обратно, как только отходит от поезда.

Вилы.

Из очередной выкладки его слабовольных попыток вырваться Костю выдергивает телефон.

Ника.

Он сначала не берет, потом все-таки отвечает:

– Привет.

– Привет.

– Всё в силе?

– Угу.

– Как насчет сыграться?

– Давай сыграемся.

– Завтра?

– Давай завтра.

Завтра они сыгрываются в свободной аудитории училища. Потом она приглашает его домой, делая большие грустные глаза, на какие Костя всю жизнь ведётся.

– Мы стали так редко видеться. Ты живешь какой-то своей особенной жизнью, в которой для меня совершенно нет места. Костя?

– У?

– Ты слушаешь?

– Угу.

Хоть Костя думает, что и от Ники не прочь бы съехать.

– Останься. Не на сегодня, а вообще. Давай попробуем жить вместе. Мне нужны нормальные отношения.

Костя думает, что понятие нормы он потерял еще в детстве, вместе с деревянным пистолетом – такой был прикольный и где он теперь – о котором вспоминает чаще, чем о Нике.

Еще Костя думает: настало время прямых ответов Вселенной. Без подтекстов. «Дают – так бери». «Ищите и обрящете». «Всегда говори: да».

– Ну же, не молчи. Соглашайся. Побудь у меня эту неделю. Потом мы уедем. И как пойдет. Ты как, согласен?

– Да.

«Всегда говори».

Но первым делом он пишет Лере, что останется у Ники.

Пожить.

– Хорошо.

Отвечает тот.

Да заебись!

Ну просто

флеш рояль.

Двадцать одно.

Тринадцать красное.

Тринадцать черное.

Фишки гремят.

Хоть никогда еще Косте так сильно не хотелось продуться.

Остаться

без рубахи.

Без штанов.

Без расстояний.

========== placebo ==========

«surgissent les fantomes de notre lit

on ouvre le loquet de la grille

du taudis qu’on appelle maison»

Костя, как долбанный тапёр, елозит пальцами по клавишам огромного белого рояля, дрейфующего, точно льдина в огромном белом зале какой-то богемной галереи. Кроме Кости, инструмента и нагрёбшейся лесополосы разряженного пипла – ничего больше нет.

Пальцы Кости не путаются в звуках, но что он такое играет – он не осознает – позволяя рукам жить своей собственной жизнью, делать то, к чему они просто привыкли.

Сам смотрит на крышку и черное клеймо надписи. Этого хватает. Весь его мир скукожился до растянутой строчки бессмысленных букв:

becker

becker

becker

Красивое глупое слово.

Костя вдруг понимает, повторяя кусок за куском, что его стаскивает в блюз, и, судя по ободряющим выкрикам в зале, это как раз «то, что доктор прописал».

becker

becker

becker

Наконец, является Ника. Это Костя понимает так же – по выкрикам. На ней все то же красное платье, которое он уже видел. Хорошее платье. Плохо, что в первый раз (да и теперь) Костя подумал, что Лере оно бы больше пошло.

becker

becker

becker

Он останавливается. Звуки нежно истаивают.

Ника встает к стойке микрофона и начинает. Какую-то галиматью с паблика тошнотного хмыря-рифмоплета, от которого хочется сразу и навсегда удавиться. Даже без повода.

Костя пропускает начало.

becker

becker

becker

Не мало и не единожды за вечер разозлив Нику вяло-буйной импровизацией, а к концу так расходится, что минут цать просто бьется, как птица над клавишами, хотя по-хорошему, надо бы просто выйти за дверь. И орать. И бежать.

– Как съездил?

– Отлично.

– Что на тебя нашло? – строго спросила его Ника. – И что с тобой вообще творится такое?

Костя только пожал плечами и пошире зевнул, выражая свое отношение к разговорам по душам.

В хостеле он лежит и смотрит в потолок до глубокой ночи, думая, что это на него нашло?

За стенкой сначала долго и громко разговаривают, потом коротко и тихо трахаются, потом, видимо, блаженно засыпают. Ника тоже спит. В берушах. В маске в мелкий цветочек.

Костя поднимается, подходит к огромному чуть не до пола окну, тянет на себя подвернутую занавеску – сквозь щели хуячит, будь здоров. Рыжий свет затапливает улицу. Комнату. Половину его кровати. Нет от него никакого спасения.

Костя выходит из комнаты, слоняется по этажу. Какая-то радостная хуйня на стенах, путевые заметки, кто-то тут счастлив был. Как кстати. На первом этаже Костя еле разыскивает свои башмаки в вернувшейся груде чужих сапог, выходит в подворотню, прикуривает. Дым, спокойный, как танк, принимает неопределенные формы…

Лера ни разу не написал.

За почти – три – недели.

Ни слова.

Впрочем, он никогда не писал, когда Костя был с Никой.

Костя вертит в руках телефон.

Набирает код.

Прикладывается к иконке из трех кружков и одного квадрата.

Единственная подписка.

Ни одной новой фотки за почти – три – недели.

Костя пролистывает квадраты, выбирая самые любимые.

Лера в красном платье со спущенной бретелькой и с таким невинным лицом… смотрит в камеру нежно и хитро, в глазах у него то ли ангелы, то ли бесы…

Голый по пояс. В расстегнутых штанах.

Как надорванная упаковка.

Как бесценный подарок.

Бледная кожа.

Бледные мышцы. Впалый и ровный живот, как у женщины.

Солнце подкрашивает его золотой акварелью.

Тогда еще было солнце.

Лера в зеленой дурацкой футболке, с почти отстриженными рукавами – тонкие тряпочки чуть закрываю плечи – дурачится со своими однокурсницами.

Самый красивый.

Самый особенный.

Выделяющийся среди всех людей на планете, как Земля среди всех планет.

Самая красивая.

И родная.

Они вдвоем. На заднем плане Пепси машет рукой в камеру. То есть только его рука. Они тогда долго репетировали и еще дольше ржали, как дураки и лошади, потом заебались, и Лера заставил Костю «позировать».

Он улыбается, но глаза у него грустные. Что-то затаенное, непонятное, тягостное и неуловимое сияет где-то в глубине. Не поймать. Не постичь.

Отпустить.

Отпустить.

========== авитаминоз ==========