«а письма… они горят быстро

быстрее, чем идут телеграммы

а ночь коротка настолько

что вот уже стали тусклы

костра взлетевшие искры

в котором сжигают письма

оплакивая постскриптум

в три слова о самом главном»

«я у твоих ног

спасибо не говори

в этом тебе помог – Бог

Его и благодари»

Костя стоит в чужой подворотне спиной к казенному дому, смотрит на таинственное улыбающееся лицо Леры в экране не больше своей ладони, прикуривает вторую сигарету, закрывая ее от ветра пальцами – а кто его пальцами от ветра закроет? – и думает: а не охуел ли ты?

Сворачивает всё к чертовой матери, как балаган, и пишет:

– Ты там не охуел?

Тут же приходит ответ.

– «Милый, ты выбрал плохой отель»

– Что это значит?

– Ты – единственный, кто здесь охуел

В точку.

Часто выходит так, если Костя только думает что-нибудь ему написать, Лера уже присылает «привет» или «думаю, Гитлер не убивал себя, хоть это как-то убого». И сразу дальше:

– А ты как думаешь?

– Думаю, что теперь уже неважно, потому что он уже всё, закончился

– Но ведь он был мистик

– Уверен, что все на свете алхимики досадно под землей

– Почему?

– Потому что все они – люди, а люди – умирают

– А как же вечный жид?

– Полагаешь, что Гитлер – вечный жид?

– Прикинь, как было бы странно, и, может быть, справедливо

– Для кого?

– Не знаю, это ведь так грустно – жить вечно

– Форева из о тудей. По-моему, у него бы мечта сбылась. И где справедливость? И вообще, спи уже

– Не хочу. Можно у тебя телик попялить?

Это было в три часа ночи. Пару месяцев назад.

Лера пришел к Косте во фланелевой рубашке и мягких трениках из своей комнаты, уютный, как диванная подушка, сел в угол, точно диванная подушка, и стал щелкать каналы.

До пяти утра.

Костя долго мирно засыпал, думая: райский осколок у тебя в ногах.

– Что делаешь? Вроде поздно уже. Ты где вообще?

– Дома. Читаю

– Кого?

– Довлатова

– И как?

– Грустный

– Все говорят, что смешной

– Нет, ужас просто, до чего он грустный. Как у вас?

– Нормально. В Ярике совсем мало людей было, а в Костроме много, странно

– А как – ты?

– Тоже нормально. А ты?

– Так же

– Молодец

– Увидимся на репетиции? Мы договорились с ребятами на пятницу?

– Хорошо

– Хорошо

– Спи уже

– Ты тоже

В Косте мелькает комета мысли: дойти до дома пешком.

Ходил же пешком Сергий Радонежский.

Но сразу же – гаснет.

Он возвращается в номер в ледяном плаще-невидимке, уже подрагивая от холода. Укладывается на залитую рыжим светом половину своей кровати. Как на солнечный остров. Представляя, что Лера сидит у него в ногах во фланелевой наволочке…

========== цитрусовые ==========

«так больно глазам

такие яркие звезды

сквозь прутья решеток

дайте таблеток, доктор

больше таблеток, доктор!»

На вокзале Костя говорит Нике:

– Прости.

– Что испортил концерт?

Костя хмурится. Он испортил концерт?

Когда это?

Впрочем, ладно.

– Нет. Ну, в принципе, если ты так хочешь. И за концерт – тоже.

– Ты о чем? – она тащит за собой чемодан на колесиках, одно заедает, потом ломается, Ника пинает острым носком сапога неповоротливую красную коробку.

– У нас, наверное, не получится.

Костя смотрит на нее, на ее озверевшую ногу, на чемодан.

– Ты хочешь бросить меня сейчас? Вот здесь? Вот так? – Ника вскидывает глаза на него, в которых встают слезы. Сейчас польётся. Костя забирает у нее чемодан, поднимает по лестницам перехода, выходит на перрон. Вызывает машину.

– Я сама, – злится Ника, – всё! Дальше я сама!

Костя захлопывает крышку багажника, отрезая чемодан от мира, и говорит:

– Пока.

– Иди ты к черту! – кричит Ника и захлопывает дверь.

*

Костя идет.

К черту.

Собираясь только – одним глазком на него взглянуть. И – забрать станок. Который Лера же ему и подарил. Хороший такой. Без него – всё не то. Заебало скрестись какими-то стамесками.

Открывает дверь в квартиру. Тихо. Как будто пусто. Запах такой… свой. И сразу –

ты дома.

Дом. Здесь.

Место, куда крепится стрелка.

Здесь.

Но в доме пусто. На кухне никого нет, в комнатах никого нет.

Костя ставит рюкзак на пол посреди коридора.

И что теперь?

Куда? Теперь?

К Пепси?

Чешет щеку. Щетина колет пальцы.

Станок.

Да.

Заходит в ванную. В тусклой полутьме которой, рассеянной слабым светом окошка под потолком, на полу, свернувшись ровно по коврику, лежит Лера – то ли спит, то ли умирает. И запах такой… полоскало его тут не по-детски.

– Эй.

В вялом слабом бормотании Костя различает, больше догадываясь: кажется, я съел что-то не то.

Это ты его отравил.

Костя не знает, где его тронуть. За что – схватиться. Потом подбирает с коврика:

– Боже, ну ты и туша.

Лера тускло вцепляется ему в шею, вываливая на плечо бледный пузырь:

– Извини.

*

Костя укладывает его на свою кровать. Почему на свою? Не знает. Но так – надежнее. Идет на кухню. Приносит воды. Роется в деревянном ящике старой аптечки: розовые маленькие таблетки тетрациклина (его еще производят? какой у него срок годности?), активированный уголь, надорванный клочок упаковки. Больше как будто ничего не прокатит. А можно их вместе? Будет толк или не будет толка? Поит Леру углем. Всю оставшуюся половину таблеток. Пять штук. Тот лакает воду, как теленок, еле сглатывая таблетки. И сразу же засыпает. Потом Костя варит рис, первую воду сливает в раковину, вторую – сливает в две чашки. Утром поит Леру мутноватым отваром. Сам жует рис и ему оставляет. Лера, осунувшийся и бледный, говорит:

– Никогда больше не буду есть.

А у самого в животе урчит.

Костя целует его в лоб. Повинуясь странному порыву, который совершенно не может ни осознать, ни сдержать.

В пустую Лерину голову.

О чем ты думал?

Тот щурится в подобие странной улыбки.

– Хочу апельсинов. Почему-то…

*

Костя выстаивает огромную очередь в ларек у магазина, в котором, видимо, все местные покупают фрукты. Лера обычно им всякие киви таскает. На окне решетка. Ценник на ценнике. Латаный-перелатаный. Апельсины: 78. Свежий урожай. Где? В раю? Костя берет пакет рыжих шаров. Здоровые. И себе – ветку бананов. Идет домой.

Лера сидит в углу дивана, листает страницы.

Костя моет для него апельсин, счищает кожуру – надкусив ее, дальше пальцами – разламывает на две половины и относит в комнату.