Гермес перестал дышать и шевелиться. Воронье в небе орало надсадно, будто призывало потерянного басилевса.

Наверное, Хирон и правда страдал неимоверно, раз хотел, чтобы ему достался вот такой удар. Настолько, что не стал себя спрашивать: а что будет, если Убийца резанет того, кому предписано бессмертие? Чья нить – пусть напитанная черным ядом – но еще вьется и не может быть перерезанной?

– Что сделал ты?

Черные крылья неторопливо укладывались за спиной подземного посланца. Бесшумно, не тревожа исполненное смыслов молчание.

«Мой удар не подарил бы ему облегчения. Не дал бы смерти. Если ты спрашиваешь, невидимка, ты сам это знаешь».

Еще и как знаю… повел плечом, на котором с давних пор осталась метка – след первой, а может, второй, тренировки.

Для бессмертных меч Таната – всего лишь меч. Раны от него не заживают – но и только.

– Я ушел, не дав ему ответа.

Оставил, значит, кентавра мучиться болью и неизвестностью. И сознанием собственной дурости оттого, что он забыл про изощренную мстительность подземных.

– Хорошо, – сказал я. – Теперь он думает, что ты на него зол.

Гермес звучно поперхнулся воздухом. Спавшие доселе крылышки на таллариях пробудились и чуть не утянули вестника в небо.

Пока племянник справлялся с норовистыми сандалиями, пока одергивал и без того ничего не скрывающую одежину на пышных формах, я опять обратился к Убийце.

– Ты не договорил. Если он настолько хотел умереть…

– Не хотел.

Угол рта Убийцы покривился, когда Железнокрылый покосился на Гермеса. Вдвоем было бы быстрее: молча, глаза в глаза. Но уж если приходится заговоры втроем строить – изволь объяснять словами, по-глупому.

– На самом деле он не хотел умирать. Лгал. Ты можешь спросить Ату, невидимка, если захочешь: они почти всегда лгут, когда просят прекратить их мучения. Потом видят над собой клинок и вцепляются в жизнь зубами и ногтями, умоляют подарить последние секунды. Даже когда они зовут меня, они хотят исцеления, а не смерти. Этот кентавр вцепился бы в свое бессмертие, несмотря на все мучения. Если ты хочешь свести его в Аид тенью – мой клинок не поможет.

Танат закончил со своим мечом. Теперь прислонился спиной и затылком к дереву и прикрыл глаза – только под веками осталась едва заметная полоска, готовая выблеснуть жутким, ледяным лезвием.

Зато Гермес выпрямился, как копье проглотил.

– Владыка – ты хочешь… Хирона…?! – вытащил кадуцей из воздуха – и уже тихо, опасливо: – Это Стикс, да?

– Да, – сказал я. – Способ обойти клятву.

Спасибо, Убийца, ты как всегда ценен. Каждое слово – олимпийским золотом бы измерить. Твой клинок бесполезен, это я знал, но ты подтвердил, почему он бесполезен.

Хирон слишком мало хочет умереть.

Значит, моя задача – сделать так, чтобы он очень-очень этого захотел.

Пожалуй, тут мне пригодится племянник. Не этот, который в виде рыжей пифии-шлюхи-нимфы-вакханки расселся рядом на холме. Другой, Лучник и любимец муз. Племянник, который так обожал своего любовника, что вымолил для него возможность поменяться с кем угодно местами на смертном одре…

Говоришь, Гермес, этот кентавр в своих учениках души не чает?

– Кого он обучал?

– Ясона, – стал отгибать пальцы Гермес, – потом еще Орфея-кифареда, Диоскуров, то есть, Кастора и Полидевка, Актеона он охоте учил – это которого Артемидка в оленя перекинула… Пелия… Геракла – ну, куда ж без этого! – пугливый взгляд в сторону Таната. – А, еще Асклепия, это сын Мусагета, сейчас в Дельфах живет. Я же тебе уже говорил о нем?! Этого лекарскому искусству обучал.

Теперь выпрямился Танат. Из-под век блеснула полоска заостренной стали.

– Знаешь его, Убийца?

– Было… - процедил Танат неохотно. – Несколько раз клинок был уже занесен, но приходилось возвращать его на пояс. Сынок блондинчика – славный лекарь. Умеет целить.

То есть, Танату полагается сердиться и на него тоже, потому что Асклепий отнимает у него жертвы?

Ананка, ты все-таки делаешь мне подарки. Подкидываешь редко, но вовремя: я-то уж думал, за Геракла браться придется.

Если бы ты не восполняла малые подарки большими неприятностями…

– Расскажи мне об этом Асклепии, – попросил я, поворачиваясь лицом к Гермесу.

Голос Убийцы стрелою перелетел через плечо.

– Хочешь сыграть с ним во что-то?

– Нет, – ответил я, не оборачиваясь. – Игры закончились. Ата нынче на земле, Осса-молва таскается с ней среди людей. Да и я больше не играю.

– Что же ты собираешься делать?

– Переписывать судьбы.

Над карканьем воронья, стонами раненых, гудением мух, шепотом ветра, над всеми звуками мира звенел полный гул – звук перерезанной нити, которой совсем недавно коснулись истертые адамантовые ножницы, знающие толк в чужих судьбах.

* * *

«Сладко быть богом!» – возглашают аэды.

«Трудно быть богом», – ворчит Зевс, замученный делами насущными.

«Скучно быть богом», – хмыкает Ата, пошатавшаяся в последнее время между смертными.

У смертных там внизу перемены каждый день. Был дворец, стали – руины, деревенька – город, пашня – пепелища.

У богов одно и то же. Аид темен, глубины Посейдона таинственно-спокойны (пока хозяин не выпьет и не пойдет буянить с трезубцем). Олимп светел – вечно светел.

Кроме одного дома, который вечно сер.

На колышке у двери болтается не сандалия – наруч из меди. Страшный, измятый, в буроватых потеках… как попал сюда – непонятно. Гремит о колышек на ветру.

Хлипкая дверь под порывами ветра распахивается ртом изголодавшегося бродяги: «Ам! Ам!» Осмелишься скользнуть между выщербленных серых десен?

Осмелюсь. Сырая пыльная темнота внутри после тартарской пасти кажется смешной. Комната все та же: узкая, с необметенными стенами, пауки по углам прижились, разбросали свои ткани: выбирай лучшую ткачиху!

Лучшая – Афина. На Олимпе, да и вообще. Только паучье племя по углам не соглашается: ткет серебром какую-то крамолу… что у них там? Промахос с нелепо задранными ногами летит с колесницы? Зевс светит задницей из-под богатого хитона? Небось, детки Арахны-ткачихи[1] по углам расселись – вот и гадят втихомолку своим искусством.

Очаг исходил последними языками пламени. Откашливал черный дым, плевался клубками искр – умирающий старец на ложе. Я шагнул в угол, где была сложена растопка, взял хорошую охапку хвороста – и огонь вскинулся, раздул оранжевую грудь, прогудел благодарность. На миг, на два даже знакомые искры в языках пламени померещились (или веснушки все-таки?): «Радуйся, брат!»

Я придавил хворост двумя увесистыми яблоневыми поленьями. Не надо лгать Владыке, огонь. На Олимпе больше не осталось домов. Настоящих очагов не осталось тоже. Она не придет сюда, так же, как не спустится ко мне.

– Радуйтесь, сестры, – сказал я буднично, толкая вторую дверь. Прозвучало двусмысленно – ничего, Владыкам положено. Зато Мойры все как одна оторвались от работы и уставились.

Клото – хмуро, Лахезис – с радостным удивлением, Атропос – подозрительно.

Ножницы у нее в руках лязгнули, перехватили пополам темно-зеленую нить – и чья-то смерть поприветствовала меня раньше всех в комнате

– Могу поспорить, что Лахезис заговорит первой.

– Проиграл, любимчик, – тут же хмыкнула Клото. Она еще раздалась в плечах с нашей предыдущей встречи. Брови сурьмой подводить начала, а гиматий – новехонький, охристый, с эмалевой стрекозой броши. Никак, у сестер выиграла. – Проигрыш будешь отдавать?

– Какой проигрыш? Я же ничего не ставил. Сказал только, что могу поспорить.

Лахезис со своего места бухнула густым хохотом. Клото поднялась от веретена, на котором под ее пальцами неспешно рождались новые нити. Подошла, с интересом рассматривая, как я вожусь с завязками наплечной сумки.

– Плащ-то у тебя сегодня не багряный, любимчик. И хитон тогда подороже был… а то еще и с сумкой явился. Что принес-то – кубки кованные драгоценные? Шкатулки? Браслеты золотые?