Разоренные селения? Трех богов над пропастью? Одинокого юношу, бредущего в Тартар? Мне-то что – я загостился в солнечной обители. Мне сейчас – в другую, подземную, а Гелиоса можно оставить, пусть себе отплевывается от нежданной оскомины.
И шепчет при этом полузабытое: «Горек источник страха…»
Сказание 8. О ненарушаемых клятвах и невозможных смертях
Отмыл я в Стиксе руки добела,
И часто я об этом вспоминаю.
Л. Мартынов
– Тащи!
– Тяни!
– Помогайте, пяткорылые!
– Зевсовым перуном вас во все места!
Воины рвали медные глотки. Это было только справедливо, потому что сами воины были порождениями меди – воинственные произведения Зевса.
Кто-то волок ко рву мешки с песком. Залитые потом, обожженные солнцем спины мелькали на дне постепенно растущего рва, среди мягкой красноватой глины.
Затесавшийся в стан людей сатир, сопя, таскал из недалекой рощи колья – укреплять на дне рва.
Рабы из захваченных лапифов, хватаясь за перетруженные поясницы, сооружали насыпь.
Все делалось торопливо, в послебитвенной горячке. Отдыха после боя не было. Войска лапифов, служащих Крону, откатились, но недалеко, и быстро дождались подкрепления.
–Тысяча! – надсаживался сотник, не слыша, как визгливо звучит его голос. – Тысяча с востока! Двадцать колесниц!! Навались, навались, ехиднины дети!
Тысяча в подкреплении – это значит, у противника троекратное преимущество. Это значит, придется умирать, потому что подкрепления от других войск нет. И Кронидов, за которых как раз умирать и придется, не дождешься, потому что – где Олимп, а где Крит. Да и Крониды в последние годы не ввязываются, у них же с Кроном перемирие заключено…
Нужно было поступить как мужчина: плюнуть на землю, подняться, обогнуть раненых, заорать во все горло, глуша страх: «Давайте мешки, чтоб вас дракон сожрал!» Наподдать под зад пленнику-лапифу, вымещая злобу.
Но Кефей не мог. Он сидел, обнимая копье, как возлюбленную, за своим шатром, и вцеплялся зубами в собственное запястье. На запястье был наруч: хороший, медный, и во рту поэтому был вкус меди.
Иногда приходилось сжимать зубы, чтобы заглушить вой.
«Брошусь на меч, – подумал он тупо, раскачиваясь взад-вперед. – И все, потом уже только Танат. Говорят, под землей – асфодели, забвение…»
Пусть бы даже – асфодели и забвение, только не опять: искаженные лица, жала копий, товарищ, с бессмысленным видом хватающийся за стрелу, торчащую из горла, циничные шуточки опытных вояк: «Не ешь перед боем! Копье в пузо поймаешь – дважды обидно» – вопли раненых, отползающих от гущи схватки…
Люди медного века рождены для войны. Потому почти не знали страха, и в бой шли как на свидание с любимой – и все это Кефей знал, но сейчас, перед своим вторым и последним боем, он сидел на корточках за шатром, грыз медный наруч, вспоминал вкусный, молочно-медовый запах волос матери. И малодушно проклинал Кронидов и их войну.
– Страшно?
Загорелый воин в пропыленном плаще взялся не пойми откуда. «Не из наших, – безразлично подумал Кефей, отнимая руку от лица. – Из наемников, наверное». Он перестал скрести зубами медь и бросил на воина снизу вверх ненавидящий взгляд.
Дрожь почему-то унялась, и появилась злость.
– А тебе – нет? Тебе – нет?! Там – тысяча! Тысяча!! И двадцать колесниц! Они… они…
– Колесниц тридцать две, – поправил наемник. – Хорошие колесницы. Лошади только дрянь. Не обучены. Боятся.
Он подбросил и поймал черный шлем, который до этого зажимал под мышкой. Видно было, что бросать и ловить шлем воину приходилось сотни раз.
Кефей уже не раскачивался. Он тупо смотрел на шлем, и ему казалось, что по бронзе несутся колесницы с взбесившимися от ужаса лошадьми.
Из груди рвалась на свободу дикая помесь смешка и стона.
– И что?! Они боятся… и я боюсь! – от хриплого, вызывающего крика дрогнул полог шатра. – Да, боюсь! Только боги ничего не боятся – они ж убивают и смеются, они ж бессмертные! А я боюсь! Я не хочу! А они все врут, что им не страшно!
Хотелось еще затопать ногами – и пусть бы этот вояка дал ему оплеуху, пусть бы заорал, что он щенок и трус, что обделался перед боем… Пусть бы даже растрепал всему войску.
Воин хмыкнул и вдруг уселся рядом, но не на корточки, а на ствол одинокого кипариса, упавшего в незапамятные времена.
– Ну, и хорошо, что боишься, - припечатал неторопливо. – Знаешь, смертный: я боялся идти в Тартар. Может, потому, что знал, что он такое. Потом вообразил себе, что будет, если не пойду, и еще больше испугался. Так туда рванул, что даже попрощаться забыл.
Он косо усмехнулся давнему воспоминанию, и Кефей, до которого не сразу дошли слова «боялся идти в Тартар», вздрогнул и выпрямился с невнятным звуком, глядя на собеседника.
Взгляд искал и не находил следы жутких легенд о могуществе, безжалостности, величии. Взгляд цеплялся за лишнее и ненужное: кожаный, с бронзовыми пластинами пояс, обтрепанный край хитона, чуть прикрывающий колени, перетершаяся крепида на левой сандалии…
–Страх – не хуже меча, смертный, – задумчиво продолжил рассевшийся на поваленном кипарисе воин. – Когда нужно – он может убивать. Когда нужно – защищать. Научись только правильно им владеть.
Он раз подбросил свой шлем, пробормотал: «А кони у них – дрянь все-таки», поднялся и не спеша зашагал между шатров.
Кефей закрыл глаза. Он не хотел видеть, как его противник растворится в воздухе.
Видеть, что спустя ничтожные минуты начнет твориться в лагере лапифов, он тоже не хотел, хотя и знал, что придется – потому что внезапно обезумевших от ужаса служителей Крона придется кому-то добивать.
Добивать, видеть белые от страха и ненависти глаза, слышать хриплые вопли товарищей, хвататься за свой бок, пробитый копьем…
Все еще было страшно, но страх был уже другой: мелкий, жалкий, шевелился внизу живота. Нашептывал, что хуже этой встречи и этого разговора быть уже и не может.
Десять лет спустя Кефея назовут Бесстрашным, а бывшие опытные вояки будут при встрече шарахаться и прятать глаза.
С сотником Аида Ужасного шутки плохи.
В покое было тепло.
Вдоль стен струились холодные, вязкие воды. Бесшумно и отвесно скользили по древним камням, так что непонятно было – где камень, где вода. Здесь, у себя дома, воды не желали быть однородно-черными: вбирали блики светильников, дробили тысячами драгоценных искр. Нагло подделывались под покрывало Нюкты: а что? и мы не хуже струимся. Притворялись смирными, домашними. Так и норовили одарить кусачей лаской.
Только мне ведь Цербера с Гелло хватает, поэтому в лоснящиеся льдом воды я руку не совал. Так, смотрел, считал цвета – оттенки тьмы. Тусклый рубин, суровый изумруд, робкий кармин, вот недозрелый гранат, а вот перезрелый, а вот черное в серебре…
Волны звучали зловредным шепотом. Шелестом. На берегах Стикс безмолвный, а дома – разговаривает, если вслушаться. Болтает о своих снах – темных, вязких и ледяных.
Паллант исполнил долг гостеприимства: посмотрел грустными глазами, поклонился Владыке. Потом что-то прогмыкал слугам, не особенно повелительное. Распушил вислые усы и ушел. Не приказал даже за очагом присмотреть – он совсем прогорел этот очаг, тлел недовольно-багряным, как одинокий глаз невыспавшегося циклопа.
Но в покое все равно было тепло. Среди базальтовых стен – костей земли. Среди ледяных вод, обнимающих стены.
Слова морозили страшнее любых вод.
– Клятву Стиксом отменить нельзя.
Воды смотрели на меня. Она – не смотрела. Дзынь-дзынь – пересыпала из ладони в ладонь медные монеты. Харон где-то возле реки хранит свои накопления, а река склонна пошалить, вот и притаскивает хозяйке.
